Русская поэзия | Стихи матери, родным, близким

Позабыл и дом родной, и детство,

Но ржаные помню калачи

И само торжественное действо

Около растоплённой печи.

Это мне потом известно стало,

Как меняла старенький сатин

Мать моя на дрожжи и на сало

В дни международных годовщин.

Позабыл заветные полянки,

Лопухов размашистую тень,

Позабыл и рыжие поганки

На дощатых крышах деревень.

Это мне потом известно стало

Про послевоенную беду,

Что в деревне хлеба не хватало,

Что в деревне ели лебеду.

Что ночами плакала украдкой

Мать моя – узнал через года.

Мне тогда спалось ночами сладко,

А теперь не спится иногда.

Вологда

Сергей Чухин

1945 - 1985

Я помню, как садилась мать за кросны,

А звёзды так буравили окно,

Что весь загадочный и лютый космос

Вплетался поневоле в полотно.

Душа в пути немало растеряла,

Но благодарен я за то судьбе,

Что видел с печки: мама расстилала

Половики, как небеса, в избе.

Босые ноги день и ночь свободно

Касались материнского труда.

Я думаю, что больше, чем сегодня,

Мы были космонавтами тогда…

Смоленск

Виктор Смирнов

1942 – 2016

РЯБИНОВЫЙ СВЕТ

Красной рябиновой веткой –

Свет в материнском окне.

Спросит с участьем соседка,

Вижу ли маму во сне.

И убеждённо толмачит,

Истовой веры полна:

«Не обижается, значит,

Если не снится она».

Нет утешенья на свете!

Всё на земле – трын-трава.

Что мне пустые приметы,

Странные эти слова!

В сердце былое теснится –

В росах, в сиянье, в дыму.

Мама мне больше не снится –

Но почему, почему?..

Сколько ты в жизни стерпела,

Сколько снесла от людей!

Только терпеть и умела

В горькой недоле своей.

Всё я теперь понимаю.

Глажу холодный песок.

Ты бы обиделась, мама,

Там на меня хоть разок.

Пермь

Анатолий Гребнев

1941 – 2021

Матушка пела

Снова глаза закрываю несмело,

Вспомнить пытаясь детство своё…

Помнится только: матушка пела.

Песней наполнено сердце моё.

Зимами злыми над прорубью белой,

В стылой воде полоская бельё,

Вся коченея, матушка пела.

Песней наполнено детство моё.

Больше она ничего не имела.

Только свой голос. Свой – ножевой.

Не было хлеба. Матушка пела.

И оттого я остался живой.

Рядом война полыхала и тлела.

Сытым ходило одно вороньё.

Вдовы рыдали. Матушка пела.

Песней наполнено детство моё.

Минуло время, память немела.

Но без войны я не прожил и дня.

Все эти годы матушка пела.

Это, должно, сохранило меня.

Мы отнесли её лёгкое тело

На вековечное поле-жильё.

Всё мне казалось – матушка пела.

Песней наполнено сердце моё.

Москва

Константин Скворцов

По муромской дорожке

Застольная гармошка

Разбудит вдовьи сны:

«По муромской дорожке

Стояли три сосны…»

Душе тоски-печали

Не надо занимать.

И, головой качая,

Поёт,

как плачет,

мать.

И, раздвигая стены

Во все концы-края,

За песенной изменой

Встаёт беда своя.

Не обручался милый

С красавицей другой,

А с братскою могилой

За Волгою-рекой.

В лишеньях да нехватках –

Хоть в омут головой.

Жила всю жизнь несладко

Солдаткою-вдовой.

До краешка могилы

Одна,

одна,

одна.

И не узнает милый,

Что «клятве ты верна…»

И вот опять гармошка

Разбередила сны:

«По муромской дорожке

Стояли три сосны…»

Пермь

Анатолий Гребнев

1941 – 2021

От снега белый свет ослеп…

Темнеет станция, как остров:

Там я, в пальтишке не по росту,

Для мамы добываю хлеб.

Ах, мама-мамочка больна –

Подушки пахнут валерьянкой,

И по ночам разбитой склянкой

Звенит под окнами луна.

Моя душа скулит во мне,

Сквозь окна холод проникает,

И безотцовщина стегает

Пустой авоськой по стене.

Давно в авоське – пустота,

Ее наполнить очень трудно,

Она напоминает прутья

Пустого птичьего гнезда.

И я срезаю плотный снег

На стрелке железнодорожной,

Я деловитый, осторожный,

Незаменимый человек.

Я чищу стрелку, я мету,

Я припадаю к темным рельсам,

А после к стрелочнику греться

Я в будку теплую иду.

Там чай клокочет, как вулкан,

И я, весь в копоте и саже,

У стрелочника дяди Саши

Беру надколотый стакан.

Стук маневровых слышен мне

И пассажирских свист протяжный.

Мне эта стрелка не однажды

Еще привидется во сне.

На этой стрелке я окреп,

Я спал на стареньком топчане,

И утром в станционной чайной

Я покупал для мамы хлеб.

Иркутск

Владимир Скиф

На горячем ветру,
У земли на краю
Села бабочка вдруг
На ладонь, на мою…
И сидит, не дыша,
Мир собой заслоня, –
Это чья-то душа
Отыскала меня.

Торопись, мотылёк!
Скоро дождь, скоро снег.
Этот тёплый денёк –
Твой единственный век.
Не вершится ничто
На миру просто так.
Это, видно, Господь
Посылает мне знак.

То ли, вправду, я слеп,
То ли путает бес…
Это – мама моя
Опустилась с небес.
Что-то хочет сказать
Лёгким трепетом крыл
На родном языке,
Что я знал и забыл.

Чтобы маму понять,
Стал я памятью – весь, –
Не исправится ТАМ,
Что напутано здесь.
…Вот и падает снег
На поля, не спеша…
Пусть недолог наш век,
Но бессмертна душа…

30.10.1997

Москва

Константин Скворцов

ПОСЛЕДНИЙ ГОСТИНЕЦ

Мать в детстве радовала меня земляникой.

Высматривая родительницу с рынка,

И хоть гостинец был невеликий –

запал в память.

Дорога моя не вышла скатертью –

со слезами встречи, с конвоем проводы.

И даже на прощанье с матерью

не пустила колючая проволока.

Оттянув непутящую лямку,

я вернулся, умаявшийся горемыка.

И первое, что увидел на холмике мамкином, –

ждущую меня землянику.

Тверь

Евгений Карасёв

1937 – 2019

ЧЕРЁМУХА

Черёмуха за старым огородом –

Единственная память об отце.

Он был тогда безусым, безбородым,

С улыбкой на обветренном лице.

Колхозный бригадир.

Вернувшись с поля,

Шагал на речку мыться, а потом,

Перекусив ржаного хлеба с солью,

Полено брал, да нож, да долото.

В траву катились стружки-завитушки,

Как волосы дочуркины, белы,

И начинали новые игрушки

В избе сосновой обживать углы:

И пахарь с плугом, и косарь с горбушей,

И кузнецы, и лодка в два весла,

И пильщик, никогда не устающий...

Но тех игрушек я не сберегла.

По вёснам спать отцу мешали утки:

Хватал ружьё, но приходил ни с чем.

Увидел раз: черёмухе-малютке

Все корни обнажил шальной ручей.

На корточки присев перед бедняжкой,

Руками землю талую разрыл

И, осторожно в новую фуражку

Земли насыпав, кустик посадил.

Понёс домой.

Болталось за плечами

С травинками на мушке, дулом вниз

Ружьё.

В полях, усеянных грачами,

Навстречу поднимался шум и свист.

В деревне, озираясь удивлённо,

Посмеивались в горсти мужики.

– Охотимся?

А он шагал, смущённый,

И мокрые блестели сапоги.

А вот и дом... И радостное «Тятя!»

Несётся из распахнутых ворот.

По звонким лужам, обгоняя братьев,

Я первая взлетаю в небосвод.

А мать ворчит: – Не надоело шляться?

Но он, смеясь, ей зажимает рот:

– Хорошая! Нельзя на нас ругаться!

Идём, посадим кустик в огород.

Мы были одинаковые ростом

С черёмухой.

Той ласковой весной

Жилось мне так легко, светло и просто.

В какой из дней в наш тихий край лесной

Пришла война – об этом я не знала.

Должно быть, в толстой сумке почтальон

Её принёс. И вот отца не стало.

С котомкой подбегал к подводе он,

Когда в постельке с тополиным пухом

Проснулась я, крича: – Меня забыл!

Но лишь ушанка свесившимся ухом

Махнула мне с отцовой головы...

День ото дня всё тише, тише, тише

Звенели в доме наши голоса,

Всё чаще протекала наша крыша,

И от лучины плакали глаза.

На праздник больше не варили пива,

Для песни мать не разжимала губ...

Она утрами стала жать крапиву,

Чтобы для нас, детей, сготовить суп.

Не жгла крапива высохшие руки,

Бессонные не видели глаза,

Когда с крапивой вместе серп среза́л

Черёмуховый стебелёк упругий.

Но в этот день горька была похлёбка,

И запах был черёмуховый в ней.

Хлебнув, мы ложки положили робко

И словно старше стали и умней.

...Потом, до слёз ровесницу жалея,

Вплоть до морозов я сбивалась с ног,

Тайком от всех из родника Илеи

Носила воду – поливать пенёк.

Живым родник Илею называли,

Но делать чудо медлила вода,

И хлеб, вкусней которого едва ли

На свете было что-нибудь, тогда

Я сберегала, чтобы им, как клеем,

С пеньком чужую ветвь соединить,

И ленточку, шиповника алее,

Я расплела – черёмуху обвить.

Но были все труды мои некстати

(Не зеленеть же листьям в октябре!),

И как-то неожиданное «Хватит!»

Меня хлестнуло около дверей.

– Садись за зыбку! Рвать обутки хватит!

Но, от обиды вдвое став смелей,

Я возразила матери: – А тятя

Ведь спросит о черёмухе своей.

Не разобрав, мать плачет иль смеётся,

В большом корыте тиская бельё,

Я услыхала: – Тятька не вернётся

И никогда не спросит про неё.

...А новый день был так лучист и светел!

Плясал, и пел, и плакал сельсовет,

И громче всех выкрикивали дети:

– Сегодня – мир! Войны сегодня нет!

Как голубело небо над домами!

Как небывало вкусно пах шесток!

Но я опять не угодила маме,

Воскликнув: – На черёмухе – листок!

Прислушиваясь к шумным вешним водам,

Стою в раздумье на родном крыльце.

...Черёмуха за старым огородом –

Единственная память об отце.

Во всей красе над нею небо мая.

Счастливых слёз свиданья не тая,

Меня седая мама обнимает,

Седую маму обнимаю я.

Вершинкою, поднявшейся над крышей,

Черёмуха кивает ей и мне.

Такого цвета поискать – не сыщешь,

Листвы не встретишь гуще и темней.

Но если каждый красоту заметит,

То не любой поверит и поймёт,

За что милей всех запахов на свете

Мне этот пряный, горьковатый мёд,

И отчего, с черёмухой встречаясь,

Я ухожу на столько лет назад,

И отчего невольно замечаю,

Что ствол её и крив и узловат.

Те шрамы – знаки мужества и силы,

Святая память отгремевших дней.

...Спи, мой отец!

Цвести по всей России

Раскидистой черёмухе твоей.

Вологда

Ольга Фокина

1937–2023

Млечная речка

Млечная речка, вселенская речка,

Ты пробегаешь в небесном раю.

Там перед Богом замолви словечко

За молчаливую маму мою.

Мама просить никогда не умела.

Только горела, почти не дыша.

Тает, как воск, её бренное тело...

В чём-то и держится только душа?!

Млечная речка, небесная речка,

Верю, Господь эту просьбу простит!

Мама моя угасает, как свечка.

Чистое пламя небес не коптит.

Мама всегда перед небом немела.

Всё-то старалась молчать да терпеть.

То, что болело, давно отгорело:

Так что и нечему больше гореть.

Маме терпеть уж недолго осталось...

Тает огарочек маминых дней.

Я и прошу только самую малость –

Господи! Маму мою пожалей!

Может, найдётся какое местечко

Где-нибудь с краешку в Божьем раю.

Млечная речка, замолви словечко

За терпеливую маму мою!

г. Новокуйбышевск
Самарская область

Евгений Семичев

ПАМЯТИ МАТЕРИ

Среди сосен безмолвных покой,

ощущение воли...

Мир иной,

он, конечно, иной –

без страданий и боли.

Вот опять я один на один

и с тобой, и с собою.

Без твоих незабытых седин

ничего я не стою.

И во мне до сих пор пустота,

что ничем не заполню.

Жизнь моя,

как всегда, непроста...

Я люблю тебя, помню.

И со мной – и вблизи, и вдали –

до скончания века

этот холмик родимой земли

над родным человеком...

Воронеж

Станислав Никулин

1937 - 2011

Из дома выйду незаметно

И тихо сяду на крыльцо,

Лучам приветливым рассветным

Подставив сонное лицо.

Тепло и свет глаза слипают, –

Как будто это в тишине

Родная мать моя

Слепая

Лицо ощупывает мне.

Омск

Владимир Балачан

1939 – 2021

УХОД

Деревня тихая моя, моё Рубцово.

К тебе, к тебе просёлком я вернулся снова.

Вот у дороги вновь стою, где пни да кочки,

И словно вижу мать свою в цветном платочке.

С клюкой ореховой в руке и в однобортном

Моём суконном пиджаке, давно потёртом.

...Ходила к речке за водой, дыша устало.

– Вот стать бы снова молодой, – всё повторяла.

На сенокос в траве по грудь тропу торила.

– Вот мне бы молодость вернуть, – всё говорила.

...Смотрю – пошла она, пошла через долину

Туда, где в юности брала давно малину.

Пошла через поля войны, через ухабы.

А ноги матери больны, а руки – слабы.

Всё шла и шла она сквозь жизнь свою упрямо.

И я с холма кричал: – Вернись! Куда ж ты, мама?! –

Вот на рябину оперлась у переката,

Где дом, в котором родилась, стоял когда-то.

А тут давно иная жизнь,

Совсем иная...

Стоит, на палку опершись,

Припоминая.

Припомнила всё, что смогла,

К цветку нагнулась...

Она за юностью ушла

И не вернулась.

Москва

Юрий Мельников

1922 – 1996

АВГУСТ–2007

Здравствуй, август, как обложка, глянцевый

От росы, упавшей на траву...

Палевый, зелёный, померанцевый,

Отразивший в плёсах поутру

Небо, поздним светом осиянное,

В шелесте и треске птичьих крыл.

Здравствуй, август, время покаянное

Расставанья с тем, что так любил.

С тем, что было с Рождества завещано

Обещаньем неземной любви

Той земной, обыкновенной женщины,

Что сыновни волосы мои

Гладила, шарфом пуховым кутала

Шеи выпирающий кадык...

Опускалась ночь свинцовым куколем,

Оставалось времени впритык

До прощальной поминальной росстани,

За которой свет не так уж бел,

Как белы палат больничных простыни,

Уводящих в сумрачный придел!..

Здравствуй, август! Подари спасение,

Ну а если вдруг спасенья нет,

Пусть печальным праздником Успения

Лягут в землю штрифель и ранет.

И растают горьким дымом в просини

Литии бесплотные слова...

И не будет мамы в этой осени,

И не будет в осени тепла!

Москва

Андрей Шацков

Матери

Предвоенные дождики лета,

на Варшавском вокзале цветы!

…Я впервые на поезде еду.

Десять дней до Великой Черты.

Провожает меня, задыхаясь

от улыбок и жалобных слёз,

мама… мама моя молодая,

золотой одуванчик волос!

Умоляла попутчиков слёзно

присмотреть за мальчишкой в пути…

Слышишь, мама, гудок паровозный?

От вагона, дружок, отойди!

…Мы расстались. И время проворно

понесло нас по рельсам своим.

Напиталась война… И тлетворный

над дорогой рассеялся дым.

Далеко мы заехали, знаю.

До седин. И тебе не в укор –

всё я вижу: не ты, а иная

провожает меня до сих пор.

Вижу лето и солнце, как мячик,

над перроном. И люди в купе.

Золотистых волос одуванчик

всё мелькает в нарядной толпе.

Провожает меня исступлённо,

за окном продолжает бежать.

И уже до последнего стона

будет в жизни меня провожать.

Санкт-Петербург

Глеб Горбовский

1931 – 2019

Оставит мать мне тихий угол дома,

Когда устанет сердце у неё.

Пройдут дожди, и рыжая солома

На беззащитной крыше погниёт.

Дожди карниз дощатый покоробят,

Начнёт мороз завалины крошить.

Бельмом золы затянутый колодец

Одни синицы будут сторожить.

И кто придёт на светлый палисадник

Сажать сирень и сеять семена

Забытых трав? И запоздалый всадник

Не стукнет в переносицу окна.

Кому тогда откроют и доверят

Глухую тайну этой тишины

Крест-накрест заколоченные двери

И брёвна перекошенной стены?

Но запылит забытая дорога,

Оставит зной полынную межу,

И я приду к скрипучему порогу

И голубей на крыше разбужу.

И, вспомнив тех, приветных и усталых,

Кто обживал дубовые углы,

Поставлю в угол ветку краснотала,

Травой зелёной выстелю полы.

И лишь потом, с печалью неизбежной,

За скромный ужин сяду без огня,

Чтоб никогда во тьме своей кромешной

Не обижалась мама на меня.

Василий Макеев

На Покров пойду я к маме,

Всё ей расскажу.

Рядом с поздними цветами

Тихо посижу.

Даль увижу без предела,

Давней ласки свет…

Вся рябина облетела,

Даже ягод нет.

Москва

Валерий Дударев

1965 – 2019

Вдруг ослепит на повороте

Ненастный льдистый свет небес,

Как много странного в природе,

Как смотрит в душу этот лес!

И снега нет, но есть творожный

Тревожный запах юных зим,

Над колеёй моей дорожной

Скользит он, хрупок и незрим.

И ветру с торопливой речью

Вдруг удаётся донести

Печаль почти что человечью,

Своё какое-то «прости».

И, как бывало не однажды,

Когда родна земле тоска,

Я всё ищу, ищу в пейзаже

Недостающего мазка.

С годами сердце не умнеет:

Смотрю, смотрю в простор полей,

Где, объясняя всё, темнеет

Фигурка матери моей.

Московская область

1953 - 2005

ВЕЧЕРНЕЕ

Матушка-матерь, кровинка родная,

Свет полуночной звезды,

Скоро закончится тяжба земная

С миром огня и воды.

Знаю, тебе эти ведомы сроки,

Сколько мне жить одному.

Скоро предстану на отчем пороге,

Скоро тебя обниму.

Ты отзовись мне хоть искоркой синей,

Прежде чем кануть во мгле.

Матушка-матерь, забытого сына

Не забывай на земле.

Орёл

Виктор Дронников

1940 - 2008

И вот опять мне снится родина.

И вот опять пуржит пурга.

Что мной утеряно, уронено

На те высокие снега?

Что мной утрачено, убито?

Никак сегодня не пойму,

Какой неведомый убыток

Мешает счастью моему?

Зачем я радовалась мало?

О чём болела голова?

...Ах, здравствуй,

Здравствуй,

Здравствуй, мама,

Как хорошо, что ты жива!..

Она в пальто своём не новом,

Бедна, беспомощна, бледна,

Платком покрытая пуховым,

На белизне стоит одна.

– Давай пойдём вдвоём по полю –

Она тихонько говорит, –

Давай поплачем, дочка, вволю,

Покуда солнце не горит.

Москва

Светлана Кузнецова

1934–1988

Как безнадёжно, как страшно она умирала.

Разум ей изменил и тело её предавало.

Мало-помалу жизнь её утекала

от самых Петра и Павла и до Ильи.

Все, у кого для прощанья остались силы,

все, кого в жизни она как могла любила,

те, с кем за многие годы разное было –

женщины и мужчины – все перед ней прошли,

кто её прежде знал, молодой, горячей,

кто для неё когда-то хоть что-то значил,

стоя на жарком ветру, и молясь, и плача,

черпали с края могилы горсти сухой пыли.

«Дайте воды, бо я дуже людина хвора,

дайте повітря!» Звонки и носилки «скорой»,

мертвенный свет больничного коридора –

всё, что могли мы. А много ли мы могли?

Мать и отец почудятся, братья, сестра приснится...

Господом Богом просила всех, небесной царицей,

«дай менi руку», кричала, «витягнить менi звідси,

ось де прохладно постелить менi на землi».

Врач, не таясь, говорил: конец. А она стонала,

только смеркалось – меня уже не узнавала,

именем дочери не родившейся называла,

всё повторяла в ужасе: Лизонька, Лиза, Ли...

Здесь, на земле, не нашлось для неё лекарства.

Ныне, в девятый день, начинается круг мытарства.

Боже, прими её душу, открой ей царство,

дай ей прощенья, муки её не дли.

Будь милосерден: видишь, с неё довольно!

Пусть никогда ей больше не будет больно,

даже если и согрешила, вольно или невольно,

слёзы отри ей, печаль её утоли.

Не за себя молю: мне самой ничего не надо.

Дай же ей место покоя, место прохлады,

ей ведь ещё со мною хватило ада

за три недели – с Петра и Павла и до Ильи.

г. Электроугли
Московская область

Ольга Старушко

ПРОЩАНИЕ

Вот и отмаялась мама, в доме лежит не дыша. Тихая – как телеграмма, в небо уходит душа. Век ей достался печальный, век ей достался больной, с горечью изначальной, выданной прошлой войной. Бог не покинул в тревоге, но и блаженства не дал. В маминой дальней дороге нынче крутой перевал. Больше ничто не свершится, весть беспросветно горька, душенька мамы кружится рядышком с телом пока. Сяду к столу одиноко, полную рюмку налью. Мама ещё недалёко, мама ещё не в раю. Давит преддверие тризны. Звёздочка смотрит в окно. Нету истока у жизни, устье осталось одно. Время последней разлуки скорбно стоит впереди, мамины мёртвые руки замерли на груди. Мамины мёртвые руки, мёртвая мама моя… Время последней разлуки – вечная боль бытия. Ветер полуночный дышит, штору окна теребя, слышишь, родимая, слышишь, мы вспоминаем тебя. Завтра с утра запогодит, да не развеет печаль, – мама тихонько уходит в чистую вешнюю даль. Где собираются в стайки и пропадают вдали белые-белые чайки – души страдальцев земли.

Рыбинск

Сергей Хомутов

На кухне огонёк мигнёт смущённо,
За окнами метели тяжкий вой.
А в доме так тепло и защищённо,
Как будто в рукавичке меховой.
Я в одеяло, мягкое как кошка,
Укутаюсь сегодня посильней.
Мне снится сон: под соснами дорожка
И женщина, идущая по ней.
Она идёт так радостно и прямо,
Не обернётся, не посмотрит вспять.
И я хочу ей крикнуть: «Мама! Мама…»
Но сон мой обрывается опять.

Ростовская область

Виктория Можаева

Возвращение

Погулял он по местам фартовым,

Был вольней, чем ветер пустыря,

Но порой сидел на всём готовом.

Далеко – яснее говоря.

А потом, в разгуле угасая,

Бормотал, что прошлое – зола.

Только память, нищенка босая,

Ночью его за руку взяла.

Сгинул поезд где-то за годами,

Потянулись пажити и бор,

Как напев, где слов не угадаешь,

Как гитары тёмный перебор.

Мамы – нет! И вечер поминальный

Длится без начала и конца,

И со щёк его загар вокзальный

Отошёл, как с лика мертвеца.

…Упросите, уведите силой –

Что ему там делать одному?!

Две берёзки светят над могилой –

Это руки тянутся к нему.

Московская область

1953 - 2005

Вслух и про себя слёзно повторяю

вечером и днём, в полночь и с утра:

«Мать сыра земля! Мать земля сырая!

Мамочка моя... Мать земля сыра...»

Вот она, земля: белый от мороза

холмик из песка, глины и корней.

А над ним стоит юная берёза,

над последним сном матушки моей.

Вот она, земля, древняя, родная...

Столько лет на ней мама прожила,

никаким другим землям не желая

отдавать запас своего тепла.

Детям и садам северного края

подарила свет вечного добра

мамочка моя, мать земля сырая,

мать сыра земля, мать земля сыра...

Ты ушла в неё, в этот мир неброский

глины и песка, в серый мёрзлый пласт.

Ты не зря всю жизнь пела про берёзки:

вот – одна из них над тобой сейчас!

И, прижавшись к ней, слёзы усмиряя,

вижу: стала мне до скончанья дней

мать сыра земля, мать земля сырая –

псковская земля – матушкой моей...

Псков

Станислав Золотцев

1947 – 2008

ЗВЕНИ, ЩЕГОЛ

Когда звенит морозный дол,

Когда на сердце даль,

Ты спой о том, родной щегол,

Что больше жизни жаль.

Пусть отголоском лучших дней

Мне будет твой привет.

Ты спой о матери моей,

Которой больше нет.

Про белый сад, про отчий дом

Ты спой, как сердце вынь.

На той земле, на месте том

Седым-седа полынь.

О том, как вмёрз кленовый лист

В тот, первый в жизни, лёд,

Напомнит мне твой ломкий свист

И в детство уведёт.

Про то, что мне всего родней,

Звени, щегол, в рассвет...

И вновь о матери моей,

Которой больше нет...

Орёл

Виктор Дронников

1940 - 2008

Вот она, последняя дорога

По еловым веткам в благодать,

И уже рукой подать до Бога,

До небес уже рукой подать.

Я тебя жалею с опозданьем,

Мне немного выпало успеть –

Целовать последним целованьем

И последней жалостью жалеть.

г. Дедовск
Московская область

Юрий Воротнин

Я верю простому печному огню,

Печальную музу из дома гоню,

Довольно печали на свете!

Но светлая муза не явится мне,

И радости искорки тают в огне,

Да радость ли – искорки эти?

Душа нестареющей болью полна,

Не стоят и строчки вражда и война.

Белеют пустые страницы,

И их покрывает вечерняя мгла,

А мне, чтобы я унывать не могла,

Весёлая мама приснится.

Я маму не помню весёлой такой.

Утешит, погладит прохладной рукой,

Заставит меня улыбнуться.

Тогда я поверю в спасительный свет,

Где места печалям и горестям нет,

Где вечные строки поются.

И матери наши смеются.

г. Лобня
Московская область

Нина Стручкова

Ах, мама, мама! Как ты пела, мама!

Тебя уж нет, но голос твой – во мне.

Он всё звучит и нежно, и упрямо.

И сердце стынет в горьком полусне.

В той тихой песне было много боли.

Про чёрный омут, вербы, тростники.

Про васильки, которые для Лёли

Вы собирали в поле у реки.

Ушло навеки всё, что было близко.

Лишь васильков – косою не скосить.

Забыл слова из песни материнской.

Забыл слова и некого спросить.

Москва

Анатолий Жигулин

1930 – 2000

МАМЕ ПОЛЕ

Расстелила, разметала зелену твою кровать.

Я тебя бы уважала – не умела уважать.

Я тебя бы так любила – не успела полюбить.

Я тебя не сохранила – потащилась хоронить.

Память белая в заплатах о добре твоём и зле.

Я брожу на мёрзлых лапах в остывающей золе.

Забываю... забываю про ненастную метель:

все грехи твои прощаю. Ты безгрешная теперь.

И теперь уж непременно попадёшь ты

в алый рай.

Перепляшешь всю деревню, напоёшься

через край.

У тебя там дел по горло: и обновы примерять,

и убитому Алёше вновь погоны пришивать...

Москва

Мария Аввакумова

Вот женщина с седыми волосами

с простого фото смотрит на меня.

Тем чаще вспоминаю я о маме,

чем старше становлюсь день ото дня.

Глухое костромское захолустье

и влажные ветлужские леса

наполнили и добротой и грустью

твои большие синие глаза.

А светлые ветлужские излуки

и чистая лучистая вода

такою лаской одарили руки,

что их не позабудешь никогда.

Благодарю тебя за первый свет,

за первый след,

за крик гусей в разливах,

благодарю тебя за первый снег,

за столько лет,

тревожных и счастливых.

Я стал грузнеть,

и у меня семья,

житейского поднакопилось хлама.

Всё чаще о тебе тоскую, мама.

Старею я.

Москва

Владимир Костров

1935 – 2022

Не твоя ли душа, птичкой кирпичногрудой

из травы посвистывая, дразнит лукавым оком?

Тяжелеет август, соседи гремят посудой,

с кухонь дачных тянет горячим яблочным соком.

Я плохой садовник, мама – дичают твои аллеи,

ветви путаются – загустенье и запустенье.

Эту срезать, и ту пора бы, да нет – жалею

корявую, полумёртвую – вдруг растенье

весной очнётся, свирепым нальётся мёдом,

набрякнет цветами, ягодами, нагонит сладость,

оплетётся пчёл ликующим хороводом,

а мне – и радость.

Твоей бы решимости, мама – секатор наизготовку,

вырезать лишнее – всё на золу сгодится!

Но всех приголублю – дохлый укроп, морковку,

а сад в упадке – даже яблоко не родится.

Не смотри так пристально, кирпичногрудая птица –

крестиком на воротах свою оставляю метку,

чтобы Тот, Кому садом земным придётся распорядиться,

пожалел меня, как жалеют сухую ветку.

Москва

Ирина Василькова

СНЕГ ИДЁТ

Не помню, в день какой и год,

Из детства раннего, в котором

«А снег идёт! А снег идёт!» –

Мы у окна кричали хором:

Шёл снег, стояли холода,

От ветра что-то дребезжало.

Ты на руках меня тогда

С улыбкой бережно держала.

И мы кричали: «Снег идёт!»

Так радостно и простодушно,

Что он с тех пор который год

Всё так же падает послушно.

И всякий раз в канун зимы

Едва ветра затянут вьюгу,

Мне снова чудится, что мы

Кричим с тобой на всю округу…

Был тихим нынешний рассвет,

Лишь сердце с полночи щемило…

«Её на свете больше нет…», –

Сестра мне утром сообщила.

Но, только телефон умолк,

Как снег пошёл повсюду снова.

…Хотел я крикнуть… и не смог.

И выдохнуть не смог ни слова!

Летит, летит весёлый снег,

Кружит и падает, как эхо…

Неправда, что тебя здесь нет.

Смотри, родная: сколько снега!

Красноярск

Эльдар Ахадов

Возвращение

Как вступление к «Хаджи Мурату»,

сторона моя репьём богата

(стойкий чёрт – попробуй оторви!).

Да еще грачами,

да ручьями,

круглыми,

протяжными речами,

как ручьи журчащими в крови…

Конский шар катну ботинком узким,

кто их знает, шведским ли, французским…

Дом родимый – глаз не оторвать!

Грустная и кроткая природа,

вот она –

стоит у огорода

маленькая седенькая мать.

Рядом папа крутит папиросу.

Век тебя согнул, как знак вопроса,

и уже не разогнуть спины.

Здравствуй, тётка, божий одуванчик,

это я –

ваш белобрысый мальчик.

Слава богу, слёзы солоны.

Вашими трудами, вашим хлебом

я живу между землёй и небом.

Мамочка, ты узнаёшь меня?

Я твой сын!

Я овощ с этой грядки.

Видишь – плачу, значит, всё в порядке.

Если плачу, значит, это я.

Москва

Владимир Костров

1935 – 2022

КАЗАЧЬЯ СКРИПКА

От белых гор издалека

Прохладу вниз несёт река

Меж краснотала, ивняка,

я помню это.

Под солнцем нежатся сады,

Качая тяжкие плоды,

И, как теплом, налито счастьем

моё лето.

Возница спит,

арба скрипит,

Безмолвно пыль столбом кружит,

И никогда с дороги в степь

тот смерч не сходит.

И только жаворонок в зной

Поёт, играет надо мной,

Казачьей скрипкой мне

мелодию выводит.

Но я бросил тебя,

моя музыка,

Я в той песне слова позабыл.

Я забыл, как тропинкою узенькой

Босиком над рекою ходил.

И на каменных улицах города,

Где витрины огнями манят,

Обернулась ты, музыка,

горечью,

Ты, как водка, точила меня.

Да позвал меня клин журавлиный,

Что в родные места улетал,

Где я мать без защиты

покинул

И невесту чужому отдал.

В моем краю –

такое разоренье!

Морозом лютым выжгло все сады.

Калина чёрною свечой

на погребенье

Роняет в снег кровавые плоды.

Куда ни глянь – одни снега,

ни голосов, ни огонька,

Скрипит, качаясь на одной петле,

калитка...

И только плачет надо мной,

над головой моей седой,

Над моей горькою судьбой

казачья скрипка.

Санкт-Петербург

Борис Алмазов

Не воз перин, не шёлка штуки

Ей мать в приданое дала,

Но – дело знающие руки,

Что пол отмоют – добела,

Что печь истопят – без угару,

Что щи сварят – не напоказ,

(Но чуть душистому навару

Печной закройник выход даст,

Как аппетитная духмяность –

По всей деревне: щи в печи!

И на виду детей румяность,

Не знающих, что есть врачи.)

...Что самовар начистят – с солнцем

Ему стоять в одном ряду!

Что на цветное веретёнце

Пуды кудели испрядут,

И тонких прочных ниток вёрсты

Отбелят в крепких щелоках,

И, по весне наладив кросна,

Соткут полотна – для рубах,

И для платов, и для портянок,

И для работниц – рукавиц,

И нить цветную так протянут,

Что плат и скатерть – не без птиц,

Не без цветка, не без затеи,

Не без признания в любви...

А как те руки скатерть стелют!

А как умеют вязки вить

Из золотых ржаных соломин,

Для золотых ржаных снопов!

Как посверк щедр и экономен

В её руках – косы, серпов!

И нынче – так, и завтра снова –

Лаская, гладя, не браня,

Стригут овец, доят корову,

Вздевают сбрую на коня...

О руки мамы! Даже вспомнить

И даже просто перечесть

Всё их уменье нелегко мне!

...А как поверить в эту весть,

И как понять, что это сталось:

Безгласно, слепо, нулево

Вдруг дело вечное рассталось

С творцом-создателем его?

Что руки мамы – как ни мокнут

В моих слезах, – не расковать:

Ни наказать меня – не вздрогнут,

Не шевельнутся – приласкать...

Вологда

Ольга Фокина

1937–2023

Ты, земля, вот так меня держала,

Как младенца, около лица,

Но зачем ты вдруг подорожала

Сразу и на мать, и на отца?

Я ли не задуман был счастливым?

Или хочешь, чтоб любил сильней

В этом небе гулко-сиротливом

Всех твоих бездомных журавлей?

Или поняла свою промашку

И подаришь в свой весенний срок

Вместо мамы – белую ромашку,

Вместо папы – синий василёк?

…Не подумай так, что мы в раздоре,

И за слабость ты меня прости,

Потому – и в радости и в горе

Слаще нет припасть к твоей груди.

Московская область

1953 - 2005

ИЗ ЮНОСТИ

Половодье! Дорога домой.
Над заветренной синей водой
сиротливые чибисы плачут.
Ничего в нашем доме не прячут,
даже шторы у нас не висят,
только хоры, небесные хоры
в бесконечном окне голосят,
только голые вётлы маячат.
Солнце светит, а чибисы плачут.

Москва

1938 – 2021

Полынная звезда

В ночи глубокой,

В сонной глухомани

По-над дорогой виснут провода,

И светится заплаканно в тумане

Горючая полынная звезда.

От кладбища, поросшего крестами,

Где спит родня под облаком травы,

Я не бегу…

Мне хочется о маме

Спросить ещё у ветра и листвы.

И вновь тихи берёзовые речи,

В которых я ни звука не пойму…

И снова ветви бережно, как плечи

Озябшей мамы, молча обниму.

Под эту сень мне силы не хватило

Вернуть отца в единое родство, –

В широком поле зимняя могила

Его взяла без спроса моего.

А мне-то где от небыли и были

Искать себе забвенье и покой –

В отцовской ли обиженной могиле

Иль здесь, под материнскою плитой?

Да что о том?

Всему людская милость

И здесь, и в наречённой стороне…

Лишь бы звезда полынная светилась,

Хоть изредка печалясь обо мне.

Волгоград

Татьяна Брыксина

Мать

Я оглянулся... В полумгле

Мой след терялся в снежной мути.

И было пусто на земле,

Мерцающей, как капля ртути.

Темнел заснеженный стожок,

И на шесте его – сорока...

И понял я, что одинок,

И эта мысль была жестока.

Что я оставил за спиной,

И что растаяло во мраке?

А там остался дом родной

С черёмухой на дне оврага.

Осталась мать.Уже навек –

Ей было только двадцать восемь.

Сто раз могилу прятал снег,

И тридцать раз скрывала осень.

– Чего ещё не возвратить? –

Я крикнул в мглу родного края.

Кого ещё мне так любить,

В слезах к коленям припадая?

Я оглянулся. И опять

Душа моя перевернулась.

Но я успел увидеть мать:

Она сквозь слёзы улыбнулась.

Сыктывкар

Виктор Кушманов

1939 - 2004

Семья

Посёлок городского типа.

К забору притулилась липа.

Под липой шаткая скамья,

на ней сидит моя семья.

Отец с трескучей сигаретой,

мать с могилёвскою газетой,

сестра с тетрадкою для нот

и толстый безучастный кот.

Кругом растёт трава сырая,

сверкают звезды в вышине…

И я бы сел на лавку с краю,

но не осталось места мне.

г. Тояма
Япония

Вечеслав Казакевич

ОТЕЦ И МАТЬ

Родители в жизни ругались,

мирились,

и разными были,

и в чём-то похожи,

и мне остаётся гадать:

отчего же

ни разу мне порознь

они не приснились?

Друг друга смогли

отыскать и во мраке

и снова бок о бок,

как прежде, зажили...

Знать, умные люди недаром

твердили:

на небе

земные свершаются браки.

И мне не придётся

в просторах Вселенной

изведать однажды

печаль раздвоенья –

я попросту буду

держать направленье

в тот край отдалённый,

где Павел с Еленой.

Казахстан

Лидия Степанова

1946 - 2004

Дверь отворяется, входит отец:

– Дзе мацi? –

Дверь отворяется, входит мать:

– Дзе бацька?

Вот так они ищут друг друга, ищут,

а вьюга свищет вокруг и свищет,

и стены хаты дрожат от ветра…

Отец мой Женя и мама Вера.

Дверь отворяется, входит отец:

– Дзе мацi? –

Дверь отворяется, входит мать:

– Дзе бацька?

На этом зябком горчайшем свете

один, не верующий в бессмертье,

стирая поздние злые слёзы,

стою и слушаю их вопросы.

Дверь отворяется, входит отец:

– Дзе мацi? –

Дверь отворяется, входит мать:

– Дзе бацька?

– Дзе мацi? –

– Дзе бацька?

Москва

Пётр Кошель

РОДИТЕЛИ

Есть город, улица и дом
В заснеженном саду.
Дверь открывается с трудом,
Но я в неё войду.

Войду, как в молодость свою,
В зелёный дом с крыльцом.
В том полупризрачном краю
Живые мать с отцом.

На склоне сумрачного дня
Присяду к ним за стол.
«Простите, милые, меня
За то, что долго шёл.

За вашу вечную печаль –
Тревогу обо мне,
За то, что падал невзначай
По собственной вине.

Грешил и попусту горел,
В аду бывал, в раю,
А вас теплом не обогрел
У жизни на краю.

Готов принять и кнут, и суд,
Ведь оправданий нет...»
Ни слова не произнесут
Родители в ответ.

Гудит-дымится за стеной
Одна из долгих зим...
Как разочтётся жизнь со мной,
Уже известно им.

Москва

Виктор Кирюшин

Дождь по лицу наловчился хлестать

Плётками мокрыми.

Здесь они жили, отец мой и мать,

За этими окнами.

Как бы сейчас забежала я к ним –

С воплями, каплями,

Самым непонятым, самым родным,

Самым оплаканным.

В пышную, стройную, строгую ель

Выросло деревце.

Люди чужие живут здесь теперь,

Только не верится.

Глянуть ли в прошлое? Стёкла чисты.

Вот они, рядышком.

Мать молодая стоит у плиты,

Жарит оладушки.

Молча носивший терновый венец

Времени жуткого,

Сидя у печки, читает отец

Маршала Жукова.

г. Омск

Ольга Григорьева

Брат! Как на станцию пойдёшь,
глядеть в ту сторону не надо.
И не гляди, когда обратно
по нашей улице пойдёшь...
Там дом горит! Там свет горит!
Там за столом отец сидит.
Читает он свою газету.
Там постелила нам кровать
и чашки расставляет мать.
Там никого чужого нету.
Ну вот и всё! Теперь иди.
И только не гляди на окна.
На окна только не гляди...

Москва

1938 – 2021

ДОМ ДЕТСТВА

Проснёшься в детстве. Утро. Холод.

Оживший дом похож на храм,

В котором сны и тени ходят

В обнимку, прячась по углам.

Сквозь незавешенные шторы,

Как белоснежный райский сад,

Окна морозные узоры

Пушистым инеем блестят.

Печь пахнет мелом и весною.

Мать наливает в кружки чай.

Отец молчит, хотя со мною

Он часто шутит невзначай.

А мне ещё лет пять, не больше,

И я смышлён не по годам…

Теперь я много б отдал, Боже,

Чтоб оказаться снова там,

Где мы опять, как прежде, рядом

Друг с другом – не разлей вода,

И этот миг под детским взглядом

Не исчезает никогда.

В извечной тайне неповинны

Они, бесплотные, как дым,

Когда и жизнь, и смерть едины,

Как и грядущее с былым.

Они слепят глаза, как солнце,

Там, за стеклом – отец и мать,

И к ним сквозь райский сад оконце

Я всё пытаюсь продышать.

Брянск

Владимир Сорочкин

1961 – 2021

Отец уже три года не вставал.

Родня, как это водится, слиняла.

И мать, влачась, как на лесоповал,

ему с усильем памперсы меняла.

Им было девяносто. Три войны.

Бог миловал отсиживать на нарах.

Путёвка в Крым. Агония страны.

Бред перестройки.

Дача в Катуарах.

И мать пряла так долго эту нить

лишь для того,

чтоб не сказаться стервой, –

чтобы самой отца похоронить.

Но вышло так – её призвали первой.

И, уходя в тот несказанный край,

где нет ни льгот, ни времени,

ни правил,

она шепнула: «Лёня, догоняй!» –

и ждать себя отец мой

не заставил.

Они ушли в две тысячи втором.

А я живу. И ничего такого.

И мир не рухнул. И не грянул гром –

лишь Сколковым назвали

Востряково.

Москва

Игорь Волгин

Остеклено крылечко льдом,

В сенях гуляет непогода.

Ты мёртвым стал, отцовский дом,

Пустующий уже три года.

Давно родители мои,

Укрывшись от снегов и ветра,

Рука к руке – как в ночь любви,

Лежат, счастливые, наверно.

А мне покажется в ночи –

Их справедливость воскресила,

И вот отец в окно стучит,

А там ни дров, ни керосина.

Белеет в окна сгнивший сад,

Нет одеяла для ночлега,

И вот бредут они назад,

В объятья скорбного ковчега.

Шаги смолкают. Ночь тиха.

И нет, как сердце ни хотело,

Концовки бодрой для стиха

И для тоски моей – предела.

Московская область

1953 - 2005

На стакане чёрный ломоть хлеба.

Миновало всё, чему не быть.

За отца, за Верстакова Глеба

с младшим братом водку буду пить.

И опять мерещится палата

и печальный блеск в глазах отца.

Выпьем за танкиста, за солдата,

он за жизнь боролся до конца.

Смерть хитра, язык её раздвоен –

в сердце брешь нашла, а не в броне.

Всё равно он пал как русский воин,

выпьем – на войне как на войне…

Слёзы или дождь – никто не знает.

Тает хлеба чёрного ломоть,

водка из стакана исчезает.

Брат по крови! В небе наша плоть.

Московская область

Владимир Урусов

«Артиллеристы, Сталин дал приказ!» –
Хрипел отец за чаркою до пота.
Пел, как умел, фальшивя всякий раз,
Он, командир зенитного расчёта.

И некому помочь и подтянуть
Ему в застольной песенной кручине –
Его расчёт земной окончил путь
Под Сталинградом и в днепровской стыни.

Не трижды ли сержанта обошла
По кругу поведённой смертной чашей
Судьба – хозяйка бражного стола,
Где вместе за столом и наши, и не наши…

Отец, прости, что в прежние года
Я не болел твоей заветной болью.
Казалось мне, что это навсегда –
Твой слёзный хрип в негаснущем застолье.

Наверно, время делает мудрей,
Вдруг возвращая главный смысл понятьям.
«Из сотен тысяч батарей
За слёзы наших матерей,
За нашу Родину! Огонь!»
Ты слышишь, батя?

г. Астрахань

Юрий Щербаков

ОТЦУ

Прости меня, Илларион Григорьич,

Природный пахарь, красный партизан,

Не защитил я честь твою. И горечь

Самонеуваженья выпью сам.

Не бросил я клеветникам России

Калёных слов в бесстыжие глаза.

Меня Россия, может, и простила,

Но мне себя простить никак нельзя.

Я поднимусь на гору за деревней

В тот самый тихий и печальный лес,

Где меж иных осьмиконечный, древний

На холмике стоит знакомый крест.

И сноп цветов – пунцовых, белых, синих –

Я положу в подножие твоё.

Спокойно спит вчерашняя Россия,

Мне больно, но не стыдно за неё.

Красноярск

Александр Щербаков

ПАМЯТИ ОТЦА

Отец, ты воевал на Сахалине.

Отец, ты чай пивал на сахарине,

Отец, ты думал: дедушка Калинин

Заметит – всяк у нас в стране герой.

Как уставал от мизерных получек…

Но так смеялся ты, что каждый лучик

Морщин твоих, усов твоих колючих

Смеялся: не робей, мол, воробей…

Не я один, мы все давно устали…

У нас есть вождь, зовут товарищ Сталин,

Он честен, бескорыстен, он кристален,

Он всю дорогу за народ в борьбе.

В Капаях-городах пятидесятых

Висел повсюду лик его усатый…

Теперь висят другие, но висят и

По-прежнему зовут народ вперёд.

Тогда скажи, отец: за что боролись,

Когда смотрел в винтовочную прорезь?

А внуки, не узнавшие пароля,

Идут вперёд, скривив в усмешках рот…

Нас где-то ложным солнцем обманули,

Навьючили и едут, как на муле…

Скажи, отец, тогда не потому ли

Ты замолчал, ещё когда был жив?

Ты песню пел – казалось, будто плачешь.

Ты пищу ел – казалось, пищу прячешь.

Был мир ещё тогда тобой утрачен

В огромном мире этой мутной лжи…

Москва

Николай Шипилов

1946 - 2006

Дорога к счастью

Обмяк на спинке стула китель.

Отец уснул. Не спится мне.

И слышно: громкоговоритель

Гремит на площади во тьме.

Чугунный голос в тьме ненастной

Вещает всем на всю страну

О том, что будет жизнь прекрасной,

Когда освоим целину.

Он в шесть часов отца разбудит,

Чтоб всё сначала повторить…

Когда совсем прекрасно будет –

О чём он будет говорить?

Я засыпаю с этой думой,

Меж тем проходит тридцать лет,

И тишина в ночи угрюмой,

И нет отца, и дома нет.

Куда те годы промелькнули?

Сквозь сон пробьётся мысль ко мне.

Очнусь: отец сидит на стуле

И голос слушает во тьме.

Москва

Лев Котюков

Отца спросил я:
– Как ты выжил в годы,
Когда гремели выспренние оды?
Отец ответил:
– Верили всерьёз.
И, как от боли, задрожали губы...
И видел я, как плачут однолюбы.
Любовь и веру он с собой унёс...
Он расписался на стене рейхстага,
Принёс медаль, где сказано: отвага...
Взвалил на плечи непомерный воз.
И, как овраги, поползли морщины –
Старели быстро крепкие мужчины, –
На их хребте и поднялся колхоз...
И посреди беспамятной России
Встал памятником... И заголосили
Над ним ветра в ветвях осенних лоз.
И лишь теперь в отце понятным стало,
Какое чувство жизни клокотало
В его словах: «Мы верили всерьёз...

г. Орёл

Игорь Крохин

1940–1992

Закат

Всё берёзоньке к лицу,

даже жёлтый цвет…

Этой осенью отцу

было бы сто лет.

Лес любил, жалел людей,

с Польшей воевал.

Угодил из-за идей

на лесоповал.

Доля горькая – сладка:

солнышку был рад!

Девяносто два годка

провожал закат.

Вот и я туда смотрю

сквозь листву – с крыльца:

на вечернюю зарю,

на любовь отца…

Санкт-Петербург

Глеб Горбовский

1931 – 2019

На дворе дождишко редкий
Сыплет прямо на отца.
Он сидит на табуретке,
Чуть пообок от крыльца.

Он печален, как собака,
И седой, как Дед Мороз,
Он вот-вот готов заплакать,
Да, видать, стыдится слёз.

Рвусь отчаянно и смутно,
Безотчётно, как в бреду.
«Пропусти! – кричу кому-то, –
Дай-ка я к отцу пройду.

Видишь, там отец мой рóдный!
Одинок и изнурён.
Может, он сидит голодный,
Может, выпить хочет он».

Он пускает кольца дыма
Удивлённо в небосвод.
Ни страны своей родимой,
Ни меня не узнаёт.

Пропусти, страна родная,
Не толкай так больно в грудь.
Может, он меня узнает…
Может, вспомнит как-нибудь.

Самара

Евгений Чепурных

СестрЕ

Жгут ботву. Коричневые тени

По земле, исклёванной дождём.

Вот и всё, что мы с тобой хотели,

Вот и мы ботву свою дожжём.

Память, словно свет, необходима,

Но в лучах обветренного дня

Вижу: твои слёзы не от дыма,

Потому что ветер на меня.

Как туман, глаза твои незрячи,

В них не поле, небо и кусты –

На два метра для тебя прозрачны

Глины и песчаника пласты.

Всё же подойди погреть ладони.

Научись на ветреной земле

Видеть молодое-молодое

Даже в остывающей золе.

И тогда к осевшему порожку,

Где забвеньем пахнет и жнивьём,

Радость, словно прутиком картошку,

Выкатим к ногам – и проживём.

Московская область

1953 - 2005

Мы не вмещались за дощатый стол.

Была я младшей, и в семье – девятой.

Отец и мама, бабушка, ребята

и мы с сестрой. А если гость пришёл,

то для меньшой недоставало места:

меня кормили где-то в стороне,

и как-то неуютно было мне,

и грустно оттого, что в доме тесно.

Прошли года,

мы вышли за порог.

Нас жизнь звала от очага родного,

и мы на зов кидались бестолково,

как мчит на свист хозяина щенок.

И часто, в суете своей спеша,

не вспоминали о далёком доме.

Забот иных хватало.

На изломе

черствело время так же, как душа.

И вместе мы собраться не могли,

нас собирали только дни утраты.

Сначала бабушку, потом отца и брата

мы проводили в вечный дом земли.

Мы неустанно рушили ту связь,

что нас, наверно, берегла годами.

Оправдывались мы детьми, делами,

а нить меж нами всё рвалась, рвалась…

Но сила, что гнала нас прочь и прочь

внезапно изменила направленье.

Мы сразу стали старшим поколеньем,

всего лишь за одну – без мамы – ночь.

…Вот в доме снова шумно, людно, тесно.

Все собрались и сели у стола.

И мамино пустующее место

впервые я несмело заняла.

д. Корякино
Архангельская область

Ольга Корзова

ПАМЯТИ СЫНА ИВАНА

В году, уходящем за сферы небесного льда,
где бывшее время сквозь космос безмолвно струится,
где свет возрастает горчичным зерном,
                                               навсегда
остался мой сын…

                «Ни единая малая птица
не будет забыта…»*, дарована вечность и вам,
утраты земные…
                             Как мало погрелся от солнца
отцовской любви безоглядный мой мальчик Иван,
мой сын, не познавший нелёгкого счастья отцовства!..

Поверил бы в то, что написано так на роду,
и в неотвратимость внезапных, как взрыв, расставаний,
когда б ни лежали на кладбище в каждом ряду
такие же дети,
                       такие же русские Вани…

*Лк. 12. 6

Омск

Юрий Перминов

Люблю рубашку Колину, –
Ношу. Стираю. Глажу.
И поперёк и вдоль она
Близка мне клеткой каждой.
Из штапеля, не броская –
Не для банкетных залов –
«Не маркая и ноская»,
Как мама бы сказала.
В ней брат «в магАзин» хаживал,
Пахал и сенокосил,
Дрова рубил и важивал
В жару и на морозе.
Она пережила его
Изробленное тело…
Но по его ль желанию
Брат – в гроб – уложен – в белом?
Её, осиротелую,
Я прибрала, жалея,
И на себя надела, и –
Всех кофт она милее:
Прохладная, просторная,
Не мнётся, не линяет,
В любой работе годная,
Воистину – родная!

Вологда

Ольга Фокина

1937–2023

Я снова вижу деда на скамейке,

Дымящего матёрым табаком,

И в небо дым (серебряные змейки)

Течёт, не уносимый ветерком.

Последних дней осеннее прощанье –

Точнее слова не придумать мне.

И на скамейке дедово молчанье,

И бабушки сияние в окне.

Санкт-Петербург

Владимир Морозов

Покрашенные оградки,

Расправленные венки...

Здесь холмики –

Словно грядки,

Разбитые на рядки.

Здесь тётка моя родная

Сказала:

– Смотри, племяш,

Здесь – Гуровы,

Здесь – не знаю...

А этот вот угол – наш.

Здесь наши с тобою предки.

Уйми городскую спесь,

Ведь мы с тобой – только ветки,

А все наши корни – здесь.

Попросит ли враг свирепо,

Протянет ли друг ладонь,

Ты вправе делиться хлебом,

Но этой земли не тронь...

В масштабах родной планеты,

В пределах чужой земли,

Я буду блуждать по свету,

Порой исчезать вдали.

Но где бы я ни был после,

Я вечно пребуду тут –

На этом простом погосте,

Где нас наши предки ждут,

Где тётка в платке печальном

Стоит, словно вечный страж.

Здесь – немцы...

Там – англичане...

А этот вот угол – наш.

Магнитогорск

Владимир Чурилин

1955 – 2003

У РОДНЫХ МОГИЛ

У подножья скифского кургана,

Над которым ястребы кружат,

Меж крестов и звёздочек багряных

Дедушка и бабушка лежат.

Донник и чабрец медвянят горку,

Но полынь горчинку намела.

Вот такой же – сладкою и горькой –

Их судьба нелёгкая была.

Кто-то древом родовым гордится,

Чистотой породистых кровей.

Им безвестно выпало родиться

В бедных хатах манычских степей.

Но на Божью волю не роптали.

И, по мере дара своего,

Сыновей и дочек воспитали

По высоким помыслам Его.

И хотя в безбожную годину

Дети отрицали эту связь,

Нить святая меж Отцом и Сыном

И бессмертным Духом не рвалась.

Потому в грязи вселенской смуты,

Средь соблазнов, сеянных не раз,

Разрывали дьявольские путы,

Отмывали жизненную грязь.

Длиться им в десятках поколений,

Чтящих родословную свою.

Я стою пред ними на коленях,

У истока вечности стою!

Москва

Валерий Латынин

БАЛЛАДА О ДЕДУШКЕ

Февральской ночью, метельной и длинной,

он был унесён оторвавшейся льдиной,

гонимой на юг беспощадным норд¬вестом

к пустым горизонтам, всем бурям отверстым.

Гонимый во тьме этой бурею злою,

он слушал, как море у льдины слоёной

шипело, взбираясь по каждому слою,

и било в подошвы волною солёной.

Он смерть уже видел, когда на рассвете

(внезапно студёные чёрные волны

затихли, как рыбы, попавшие в сети)

его обнаружил баркас рыболовный.

Он выжил. Вернулся в родную сторонку,

чтоб снова ломать свою долю крутую…

Тогда получил он одну похоронку,

затем получил похоронку другую.

Был хлеб его – горек. Был день его – тёмен.

Но жить было нужно, во что бы ни стало!

Он снова рыбачил. Мотался по тоням.

И рвали ветра его парус усталый.

А не было ветра – хватался за вёсла.

Обедал и спал прямо в лодочном трюме.

Казалось: навеки работать завёлся…

Он вырастил нас – своих внуков – и умер.

…Над домом его нынче кружится ветер.

И соком земли наливаются груши.

Где ставит теперь он свой старенький вентерь?

Какая волна его носит и кружит?

Не знаю… Но помню я сердцем ребячьим

лицо его смуглое, будто из меди,

когда уплывал он за счастьем рыбачьим

по вечной реке нашей жизни и смерти.

Москва

Владимир Яковлев

1952–2016

«Твоя последняя игрушка», – сказала бабушка в тот год,

Когда разлёгся на подушках игрушечный дарёный кот.

Мне стукнуло уже тринадцать, но я не сделалась мудрей.

Кот назывался Бонифаций, как благородный царь зверей.

Усатый, но не полосатый, кот-обормот, кот-Бегемот.

Зима – каникулы и даты (не Рождество, не Новый Год).

Потом был дядя Толя Глошкин. Потом Андрей. Потом Козлов.

Я бабушку кормила с ложки, я верила в добро и зло.

Прокис кефир, засохла плюшка, давилась ими я сама.

Моя последняя игрушка – твоя последняя зима…

За то, что в памяти я твёрдой, спасибо, бабушка, тебе.

Прокуренный ДК на Бердах, кружок по пулевой стрельбе…

А то б уже в лесопосадке нашли с соплями до колен...

В твоём роду не брали взятки. В твоём роду не брали в плен.

Как мне тебя недоставало на свадьбе и на выпускном!

Как ты меня не узнавала, забывшись на минуту сном...

Как жалко ампул димедрола... Моя неправедная злость…

Я плакала и в плоть колола, а попадала снова в кость.

Как у Алёны, белый мрамор ты всё просила для себя.

В земле, на небе ты и мама. Бабуль, я так люблю тебя…

г. Оренбург

Влада Абаимова

Так и жил бы до смерти, как нынче, – дыша

миром наших окраин, когда надо мною –

как Всевышнего длань – небосвод…

С Иртыша

сквозняки наплывают – волна за волною.

Незабытым, несуетным прошлым богат

мир окраин моих, словно вечным – планета…

Одинокая память родительский сад

опахнула неслышимой бабочкой света

и вернула меня – на мгновение лишь! –

в мир окраин страны без вражды и лукавства,

но, напомнив о том, что бессмертный Иртыш

двадцать лет из другого течёт государства

и века – из того, где в далёком году

свет мой бабушка деду «Соловушку» пела,

родилась моя мама,

а с яблонь в саду

навсегда в сорок первом листва облетела…

Омск

Юрий Перминов

Памяти бабушки

Травы пахнут так сладко,

Воздух тёплый такой.

За железной оградкой –

Тишина и покой.

Как зелёная туча,

За оградкой – ветла.

И калитка скрипуча,

И скамейка тепла.

Странным кажется это,

И сомненья берут:

То ли солнцем нагрета,

То ли ангел был тут?..

Краснодарский край

ДЕДУ

Едем мягко на арбушке,

Свесив ноги, тихий шаг.

На лице моём веснушки

В лес по ягоды спешат.

Веет мёдом на поляне

И кузнечики шуршат.

Я нащупал, что в кармане

Карамельки две лежат.

Угощу одной я деда,

А другую сберегу –

Он рассказывал, что где-то

На далёком берегу,

За высокими лесами,

Среди ночи , среди скал,

В терему под образами,

Мне невесту подыскал.

г. Ангарск

Василий Попов

СХОДСТВО

Деда ратная дорога

Дыбом встала, как змея…

Дед мой тем похож на Бога,

Что его не видел я.

Краснодарский край

Памяти бабушки

Веры Петровны

Всем живущим, но забытым, чем я

помогу – окатыш бытия?

… Просветляясь горечью вечерней,

умирала бабушка моя –

хрипло выдыхала: «Мне и ныне…

жалко всех…»

Немного погодя:

«Всех … жалей…»

…Кладбищенской рябине

спасу нет от чёрного дождя –

бабушка её при жизни знала…

Тьма ползёт из каждого угла…

Слов бабуля выдохнула мало,

но сказать мне главное – смогла.

Омск

Юрий Перминов

ХОДИКИ

Говорила: «Ну что вы всё ходите

Мимо окон, проезжий чудак?»

А в простенке перечили ходики:

«Может – он? Может – твой? Может – так?»

А потом они так отмеряли,

Феодосья, свиданья твои,

Что и сами собой замирали

В ночи, полные бабьей любви.

Как же время жестоко бежало

Под размеренную тишину!

Ты готовила, шила, рожала,

Провожала его на войну.

В ожиданье грядущей печали

Заржавел голубой циферблат.

В сорок пятом всё лето стояли –

Это он не вернулся назад.

И, казалось, истошному крику

Всю себя до конца отдала.

Но потом ты подправила гирьку,

Стрелки правильно подвела.

Поднимала себя и сына,

И на внуков хватило сил,

У которых теперь над камином

Электрические часы.

Нет тебя. Только крест над холмиком

На погосте, среди тополей.

Но не крест – я поставил бы ходики,

Словно памятник жизни твоей.

Кемерово

Александр Катков

Брошенка Антонина –

деревенская моя бабка далёкая,

чужая совсем, как будто ненастоящая.

Настоящая – «акала», а не «окала»,

настоящая стелила простынки хрустящие,

укладывала, баюкала, баловала конфеткою…

А эта пряталась за лесами дремучими

в деревне дикой с названьем Медведково,

лишь весточки слала от случая к случаю.

Не помню ни запаха её, ни голоса,

раз всего и сидела у неё на коленях:

на фото – палец во рту и гляжу растерянно,

она в платочке, прикрыты волосы.

Всю войну у печи… По ночам еле-еле –

дети ждут – брела от пекарни в темени.

«Антонина твоя другому греет постелю!» –

солгала соседка, но пришлось письмецо ко времени:

шёл дед с фронта, шёл, да не к дому –

к молодой озорной фронтовой подруге.

Что же, и эта история многим знакома,

вот и неслось по деревенской округе:

Я пекла кирпичики,

хлебные буханки,

потемнело личико,

стала как цыганка.

Мне бы новое пальто

да платок из гаруся́!

А не люби меня никто –

я не наваливаюся́.

Она ли пела, или соседушка её забубённая,

виноватая перед ней, и ею прощённая?

Да и как не простить: у соседки дети – сиротками.

А у неё муж – живой всё-таки.

И ждала его, пока жив был в своей Украине,

забывший совсем про неё, Антонину,

стыдившийся её деревенской «дремучести».

Умерла вслед за ним, сказали:

отмучилась.

Архангельск

Елена Кузьмина

СТАРАЯ ПЕСНЯ О ВОЙНЕ

«Ой, бедная избушка стояла край села,

а в той худой избушке – там вдовушка жила», –

так бабушка мне пела, январская метель

за окнами кипела…

Тверда была постель:

между стеной и печкой настил из горбыля,

под ним – тайник в дощечках, под тайником – земля

тихонечко дышала, пригревшись до весны

под тёплым одеялом снежнейшей белизны.

А наше-то – отброски, пестрядинка, лоскут,

их с каждой смены сёстры под кофтой волокут

и складно так сшивают в цветное полотно,

что и во тьме играет да радует оно;

та, что помладше – Валя, родившая меня,

та, что постарше – Надя, крестившая меня.

«Шли мимо два товарища, просились ночевать:

Пусти, пусти, хозяюшка, хоть ночку переспать!»

И к нам стучались, было, но всем одно в ответ

Кирилловна рубила: мол, в хате места нет,

и уходила плакать, хлестнув скобой, в чулан...

Дед мой родной Иаков и неродной Степан

с двух карточек взирали, жалеючи её,

на горькие печали, на вдовье житиё...

«Простите меня, люди, я с поля поздно шла,

я печку не топила, гостей я не ждала…»

Да, помню это поле.

На тысячи гектар

кладбище бабьей доли, болото да угар

работы агрегатной меж буряковых гряд,

безжалостный, бесплатный, затрудодневный ад!

Ещё ж своё хозяйство: чтоб прокормить детей,

скачи, Настасья, зайцем, трудись, не ешь, не пей,

паши, от боли воя, тяни, небога, гуж!

Своих-то только двое, приёмных – девять душ.

Но без разбору масти, Господь свидетель тут –

всех выходила Настя, все мамою зовут.

«Не хлопочи, хозяюшка, спасибо за приём,

мы ночку поночуем, а поутру уйдём!»

Поцеловав в затылок, гребла меня тесней

к себе…

Хоть печь остыла, мне жарко было с ней,

ладони, словно тёрки, шершавы и грубы –

не разглядишь под коркой извилины судьбы.

«А где же муж и дети, где близкие твои?

Ведь тяжко жить на свете без ласки да любви!»

Всё было – да и сплыло…

Один её любил,

другого полюбила сама, хоть пил да бил.

Она девчонкой-крохой до нашего села

из Оренбурга пёхом с семьёй своей дошла.

Росточком невелика, сухая как чехонь,

и не царевна ликом, да словно в ней огонь,

горючей керосину лукьяновская прыть –

как Ревенкову сыну такую не любить?!

Уж он лелеял жинку, потворствовал ей так,

парадные ботинки пошил, он был мастак:

на крашеных подборах, старинных крепежах,

в китайках да узорах – иди, пляши, душа!

«Ой, в сорок первом годе, как началась война,

я мужа проводила, сыночка отдала», –

так выпевала горько, что вьюга, как вдова,

ломилась в ставень створки,

крича печаль-слова…

А дед-то мой Иаков с войны вернулся всё ж.

С одним отличным знаком – всадил сапёрный нож

фашист ему под печень молоденький, смеясь.

Прикрыться было нечем – вдохнул и рухнул в грязь…

«Мне в госпитале тужно», – и через месяц он,

кривой, худой, недужный, догнал свой батальон.

От Бохумилиц глинных на чешском бережку

до самого Берлина дошёл с дырой в боку!

Ни орденов, ни прочих…

Я как-то не спала –

и вдруг в архивах ночью медаль его нашла

простую:

«За отвагу».

На сайте Подвиг.ру.

И с этой вот бумагой за пазухой помру…

Обычный пехотинец не знал, что он герой.

Такой вот украинец был дед Иаков мой.

Да хрен бы на всё это!

Но фриц его убил:

дед прожил только лето – рак печени сгубил.

Хоть бабушка с развесу корову продала,

к профессору в Одессу супруга отвезла,

но врач лишь сгорбил спину, в приёмный выйдя зал,

и даже «цеппелины» трофейные не взял.

«Они наутро встали, в светёлочку зашли,

подарки доставали, с поклоном ей несли…»

Ох, нынче с горькой силой кляну себя, кляну –

что ж я не задарила тебя за ту войну,

добром не закидала!

Прости меня, молю…

И говорила мало, как я тебя люблю.

На память не спросила твой плюшевый жакет,

который ты носила не знамо сколько лет,

из чёрных штор советских, с подкладкой голубой,

он счастьем моим детским пропах насквозь –

тобой…

«Она на них взглянула и вдруг всё поняла:

родные к ней вернулись, кого давно ждала!»

И я ждала – вот этой ликующей строки:

у нашего порога стояли мужики,

мужья, отцы и братья, деды и сыновья –

как Родина, как мати, всех обнимала я:

«Так обними же, жёнушка, ты мужа своего,

прижми к груди ты, матушка, сыночка родного!»

Их невозможным счастьем охваченные,

мы

дышали тихо, часто

в тепле домашней тьмы...

Мир замирал посконный.

Лишь в тайнике порой

меж банок с самогоном шумел мышиный рой,

вертелся, грыз орехи, вершил дела свои...

А глубоко под стрехой шуршали воробьи.

Москва

Наталья Лясковская

Слова – они и мёд, и чёрный дёготь.

Когда ж ни с тем, ни с этим не знаком –

И то, и это хочется потрогать

Младенчески бесстрашным языком.

Спасибо бабке! Не остерегала,

Любое слово языка не жгло.

Лишь за срамное только и ругала,

И то, когда не в дело слово шло.

Мой критик навострил напрасно ушки:

Мол, что за бабка, где слова брала?

Да из первоисточников, как Пушкин!

Сама первоисточником была.

Была в девчонках первою певуньей –

Её запевок вам не перепеть.

А в старости – весёлой говоруньей,

И говорить ведь надобно уметь!

У бабки, помню, ноги летом стыли.

Ещё б она не знать язык могла –

Когда прошла босая всю Россию:

До встречи с дедом лапти берегла.

Без слов её чего б я нынче значил

Средь многих поэтических заик?

Потом уж я доучиваться начал...

А может быть, и портить свой язык.

Самара

Владилен Кожемякин

1931 - 1984

ЗАКЛИНАНИЕ

(отрывок)

...слов таких моя бабка не ведала,

Но до самых преклонных годов

Всё о детстве своём, заповеданном,

Повторялась на сотни ладов.

А каким она светом лучилась

Из далёкого далека...

Знала грамоте, да разучилась.

Землю помнила – наверняка.

Никого она тем не корила,

Что полвека в столице жила!

– Мы саркандские – всем говорила.

Так саркандской и померла.

Но задолго до этого срока

Обронила такие слова:

– Если ляжет в то место дорога,

Там всегда у дороги трава...

Побывать она там и не чаяла,

Ну а мне довелось, по делам,

И нарвал я букет молочаевый,

Да с полынкой ещё пополам.

Выбирать не пришлось, брал что около –

У обочины, с пылью, с лузгой...

Но очнулась трава, словно охнула,

И такой задышала тоской!..

Где-то, помнится, было сказание

Про старинную старину,

Как бежал, убоясь наказания,

Княжий сын во чужу сторону.

И прощенье уж было обещано,

Но ни в силах вернуть беглеца

Ни отец, ни любимая женщина...

В третий раз засылают гонца –

Пусть вдохнёт там, чужбине запроданный,

От метёлки полыни живой.

И пошёл князь, рыдая, и Родине

Был ворочен емшаном-травой...

Вот и бабка – заплакала меленько:

– В гроб сгодится, помру в Петрова...

А потом отложила со смертынькой.

Запропала куда-то трава.

Так в могильной земле чужедальной

Травка родины и не легла.

За окладом иконки венчальной

Схоронилась…

Как детство, светла...

Москва

Вячеслав Киктенко

Мне любого знамени дороже

Над хатёнкой бабкиной дымок,

Пахнущий квашнёю и порошей,

Вьющийся вдоль всех моих дорог.

Пусть звучат любые укоризны,

Страстью и пристрастием греша.

Только духом Бога и Отчизны

Вечна преисполнена душа.

Краснодарский край

Откуда знать, кому какая осень?

Где мать с отцом, теперь уже не спросим.

На них взглянуть хотя б издалека.

Там вымахали яблони до крыши,

крыльцо скрипит, сарай на ладан дышит.

Отец пчелу не гонит от виска.

Слегка нетрезвый, в клетчатой рубахе,

руками повторяет птичьи взмахи.

Забор ветшает, крошится кирпич.

Цветных галлюцинаций тлеют маки.

С листвой, как у охотничьей собаки,

стоят кусты, вынюхивают дичь.

Блестящие в руках сверкают спицы:

смотрю на мать, боясь пошевелиться, –

отцу жилетку ладит на века.

Они не мерят время по линейке,

сидят вдвоём на плохонькой скамейке.

Лишь яблони вокруг да облака…

Владимир Дроздов

– Поспи, – говорила мать.

– Вставай! – говорил отец.

– Поешь, – говорила мать.

– Учись! – говорил отец.

Приеду. Слова всё те ж,

Да только не все слова.

Осталось: – Поспи, поешь…

А следом шумит трава.

Москва

1938 – 2021

Вспомнила как маменька

Собирала тятеньку в гроб:

Тёплую рубашечку – не холодно чтоб.

Трусики, да маечку потеплей.

Помню, как мне муторно от затей

От её, от вдовьих... злилась как.

А сама решила вдруг: не пиджак!

Свитерочек надо бы в холода.

Глупыми и слабыми нас беда

В одночасье делает – знай держись.

В морге шторка с крабами – тоже жизнь.

Преступил за краешек – сразу шок.

Санитару старому вещмешок

Отдала и шёпотом: так и так.

Он мне: что ты, милая, не дурак...

Я работу выполню посмотреть

Будет любо дорого. Вот ведь смерть

Выбирает времечко – холод лют.

Облетают семечки, люди мрут.

Как же в землю стылую класть людей?

Надо бы одёжу-то потеплей...

Иркутск

Алёна Рычкова-Закаблуковская

БАБУШКА

На улице Ватутина

Стоял наш отчий дом.

В июльский жар полуденный

Прохладно было в нём.

На яблоках настоянный

Сквозил небесный свет

Над древними устоями,

Которых больше нет.

Жила там наша бабушка –

Стройна и высока.

Была строга и набожна.

И на подъём легка.

Лишь окна светом тоненьким

Краснели на заре,

Она уже подойником

Звенела во дворе.

Потом ходила с вёдрами

На Волгу за водой –

Тропиночками твёрдыми,

По кромке золотой.

И прибиралась в горнице –

Ведь голова всему.

Летала птицей-горлицей

По дому своему.

Читала на ночь Библию,

Как было испокон.

И, как в годину гиблую,

Молилась у икон

Над каждой похоронкою,

Над каждым из сынов –

Над чёрною воронкою

Своих бездонных снов…

И горько пахло донником

На утренней заре,

Когда она подойником

Звенела во дворе.

И уходила с вёдрами

В небесные края –

Анастасия Фёдоровна,

Бабушка моя!

Москва

Владимир Яковлев

1952–2016

Пускай приснится сон тебе,

такой цветной короткий сон

про то, как дед сидит в избе,

табачным дымом занесён.

А ты в матроске, на жнивье

стоишь и смотришь среди сна,

как головастики в бадье

всплывают кляксами со дна.

Петух шарманку заведёт,

и тихой жизни нет конца.

Колдунья-бабушка сойдёт

в жакете плисовом с крыльца.

Плетётся навестить куму,

чтоб посудачить при луне.

И неизвестно никому,

зато отлично видно мне,

что держатся дома, поля,

покой, Россия, небосвод

на мальчике среди жнивья,

который пропадёт вот-вот...

г. Тояма
Япония

Вечеслав Казакевич

Чья-то девочка радостно шла босиком,

Мимо дамбы прогнали коров…

Вот и свиделась я со своим стариком,

И во сне он был жив и здоров.

Меж других мужиков, не пьяней, не трезвей,

В магазинчике встрял у дверей.

Только стал он красивей, прямей и грустней,

Только стали глаза озорней…

Только взгляда его я никак не пойму…

Как же странно с ним рядом стоять!

«Что же, деданька?» – я улыбнулась ему

И его не решилась обнять.

«Что же, деданька, дай я тебе помогу

Иль консерву какую куплю»…

И проснулась, и слёз удержать не могу

Оттого, что так сильно люблю…

Никого. Только сажа печная летит

В пышный снег на садовом столе.

Только солнце сквозь ясень стеклянный глядит

На вишнёвой заре в январе.

О бродяжья душа старика моего,

Ты пришла сюда издалека.

Но какая родная рука у него,

Но какая родная рука!

Это кто разрешил мне свиданье с душой,

Это что так тоскует и мрёт?

Что за милая птаха поёт надо мной,

Что за нежная птаха поёт?

Москва

Ольга Ермолаева

Кто зовёт меня оттуда,

из последнего жилья,

машет, манит, просит чуда?

Это бабушка моя.

Папа, мама, братик Юра,

ленинградская родня –

тётя Тома, тётя Шура, –

не сердитесь на меня:

я вас часто вспоминаю

и открытки берегу.

Только я ведь вас не знаю,

вот и вспомнить не могу.

Две войны, одна блокада…

Вас давно земля взяла.

Мёртвым мужества не надо.

Ну а бабушка жила.

Что хранила память-сито –

записала на воде.

Тот закопан, та зарыта…

Не упомнишь, кто и где.

Лица брезжут слабо-слабо,

и совсем забылась речь.

…Мне бы бабушку хотя бы,

мне бы бабушку сберечь.

.........................................

Из былого – из тёмного леса –

мне приснился последний твой путь,

погребенье за счёт райсобеса.

Ты хоть это мне нынче забудь!

Побирушка, шептунья, черничка,

книгочея до смертного дня,

что ты, бабушка, малая птичка?

Отвернись, не гляди на меня.

Вот опять, без угла и ночлега,

малолетняя бродит душа –

три привода, четыре побега,

гривна прибыли, взятой с гроша.

Это я у судьбы на примете.

Ты к такому покличься, к тому!..

Только двое нас было на свете.

Хорошо ж мне теперь одному…

Как же мне пред тобою виниться?

Плачь не плачь – всё равно не простишь.

…Что ты, бабушка, малая птица,

мне оттуда в ответ шелестишь?

Из цикла стихотворений «Бабушка»

Москва

Геннадий Русаков

Палыч, пока не пьяный,

с утра сидит смотрит через стекло

на лилии, яблони.

Тело, как ствол, худое и загорелое,

высох весь по жене.

Надежда Николаевна, пионервожатая, активистка и комсомолка, ходила к нему первый год после смерти,

каждую ночь до двенадцати.

Сидела на кухне, разговаривал с ней как с живой,

а ухватить – никак.

Потом весь день дурной, ничего делать не может.

После обеда Палыч совсем никакой,

сопли текут по усам,

глаза вытекают слезами.

К знающей бабке водили, она что-то наговорила,

и жена ходить перестала.

А он всё равно скучает.

Молодая горожанка говорит:

«У него уже такой распад сознания, что его и слушать не стоит. Он больной человек, но интересно,

что он облекает свой бред в формы традиционной культуры». Сама вспоминает: первый год, как муж её бросил,

каждое утро слышала звонок по скайпу,

пыталась проснуться, нажимала «Ответить».

Говорили как раньше. Абсолютно как наяву.

А потом просыпалась ещё раз, в мире, где ноутбук закрыт.

И весь день ходила дурная, ничем не могла заниматься. Подруга сводила к психологу, он что-то наговорил,

и звонки поутру прекратились.

Палыч превращается в яблоню, кривую и суковатую. Два синих яблока

каждый день под водой.

Надежда Николаевна становится птичкой варакушкой, садится на ветку, поёт:

«Там вдали, за рекой догорают огни...»

Москва

Лета Югай

Масленица

Золотые, нежные,

В масло влюблены,

С колесо тележное

На столе блины.

Кочерга старинная

Возится в огне,

Папоротник инея

Вянет на окне.

Печка светит кафелем,

Со двора войдёшь –

Снеговые вафельки

Лягут от галош.

Сесть бы возле, близенько,

Взять хоть тот – комком,

С отстрелившим, сизеньким,

Горьким угольком.

Вот бы праздник встретили

Около огня!

Сел, да не заметили –

Ходят сквозь меня …

Московская область

1953 - 2005

Область неразменного владенья:

облаков пернатая вода.

В тридевятом растворясь колене,

там сестра всё так же молода.

Обручённая с невинным роком,

не по мужу верная жена,

всю любовь, отмеренную сроком,

отдарила вечности она.

Как была учительницей в школе,

так с тех пор мелóк в её руке

троеперстием горит на воле,

что-то пишет на пустой доске.

То ли буквы непонятны, то ли

нестерпим для глаза их размах:

остаётся красный ветер в поле,

имя розы на его губах.

И в разломе символа-святыни

узнаётся зубчатый лесок:

то ли мел крошится, то ли иней,

то ли звёзды падают в песок.

Ты из тех пока что незнакомок,

для которых я неразличим.

У меня в руке другой обломок –

мы при встрече их соединим.

Москва

Иван Жданов

У переправы

Пала изморозь на травы

в цвет моих седин.

У паромной переправы

я стою один –

инженер, квартиросъёмщик,

депутат и проч...

Перекинь меня, паромщик,

через эту ночь.

Там, за сухонским туманом,

почитай, лет пять

на погосте деревянном

спят отец и мать.

Помню – звали: «Где ты, Вовка?

Прилетишь аль нет?»

Но... загранкомандировка

в город Эрденет.

Но... заботы и проблемы.

Но... сплошные «но».

Не касался этой темы

я давным-давно.

И пока судьба крутила

жизни жернова,

на родительских могилах

выросла трава,

покосились и осели

скромные кресты...

Эй, паромщик, в самом деле,

что же медлишь ты?

Тишина. Лишь что-то шепчет

Сухона-река,

да от холода все крепче

давит грудь тоска.

Пала изморозь на травы.

Сыро и темно.

Здесь паромной переправы

нет давным-давно.

Москва

Андрей Широглазов

РОДНАЯ ВЕРСТА

Кто-то в поле срывает стоп-кран.

– Стой, держи! – И опять не поймали.

Он бежит, задыхаясь, в туман,

вдоль болота осеннего, к маме.

Отоспится, попьёт молока

и, как птица, взлетит на подножку.

Глаз намётан, и ноша легка.

Сэкономил дорожную трёшку.

Проводницы сходили с ума,

машинисты от страха дрожали.

А потом пролетела зима.

Поезд шёл, тормоза не визжали.

Может, стал он взрослее к весне

и удача к нему постучалась.

Может, просто на этой версте

никого из родных не осталось…

Москва

1938 – 2021

Всё дозволено – дуй до горы,
убегай из родимого дома!
Зарастают полынью дворы
и гниёт на повети солома.

Медь звенит за далёким холмом,
там ликуют победные трубы.
Ты не промах, ты парень с умом –
берегите, соперники, зубы!

Поезда разорвут тишину,
как брезент, с оглушительным треском.
Что ж ты мать оставляешь одну
за мелькнувшим в окне перелеском!

Позабыта дорога домой,
где старуха осталась молиться,
чтобы ты ни с тюрьмой, ни с сумой
не встречался в далёких столицах...

Ты напрасно затеял игру,
провалившись в пучину азарта.
На чужом и постылом пиру
будет бита последняя карта.

Ты завоешь, как волк, от тоски
и дорогу забытую вспомнишь.
И опять разорвёт на куски
тишину захолустную поезд.

Дым Отечества. Запах костра.
И развязка банальнейшей драмы:
ни кола у тебя, ни двора,
только крест на могиле у мамы.

Набережные Челны

Николай Алешков

Холмы за деревней неброски –

Колючки, бессмертник седой,

Да краешком поля – берёзки,

Да возле – полынь с лебедой.

С древнейших времён и поныне

Считается – боже ты мой! –

Что ветка сушёной полыни

Укажет дорогу домой.

Родительский дом и ограда,

И пение звёзд по ночам...

Я знаю, родня будет рада

Моим сладкозвучным речам.

И мне никого нет дороже.

Но всё же – зачем сквозь года,

И душу, и память тревожа,

Я рвусь одиноко туда,

Где осень, наследница лета,

Готовит природу к зиме,

И родины сирой примета –

Бессмертник растёт на холме?!

г. Лобня
Московская область

Нина Стручкова

Вот я приеду, и воздух осенний

Скатится яблоком в тёмные сени

Из-под соломенной крыши… И вот!..

Зеркало в доме повешено криво –

Бедность, она лишь терпеньем красива,

Словом любви, что до сердца проймёт.

На тюфяке из пахучего сена

Зябко усну, поджимая колено,

Слыша сквозь сон причитанья в трубе.

Самые честные люди в Отчизне,

Вечные дети беспаспортной жизни

Рядом уснут, покоряясь судьбе.

Не докричаться и не добудиться!

Солью мои набухают ресницы…

Милые, милые, если б туда,

Верные Богу, дороги сходились,

Я бы спросила, о чём вы молились

Ночью, прощаясь со мной навсегда.

Если бы слёзы туда доходили,

Милые, как бы меня вы любили!

Впрочем, меня вы любили и так –

Без покаяний моих и рыданий,

В домике тихих своих ожиданий,

Зимней «славянкой» засыпав чердак.

Волгоград

Татьяна Брыксина

Домой

Как нежно рельсы голубели,

Как пел мне длинный перегон,

Как мягко, будто в колыбели,

Качал стремительный вагон!

Леса кивали мне, мелькая,

И я кивал,

и я кивал.

Ладонью воздух рассекая,

Я ликовал,

я ликовал!

И приближался,

приближался

Тот разъединственный перрон,

Где – ни души, где снег слежался,

Весь чёрн от грязи и ворон.

Тула

Валерий Савостьянов

Лунные ме́рещи, лес облетающий,

Дробот колёс в тишине…

Где ты, мой поезд, устало качающий

Ночь на сутулой спине?

Жив ли ещё полустанок простуженный

С клёнами вдоль полотна –

Звёздами круженный, пылью завьюженный,

Ждущий с темна да темна?

Выйду, как ватная, жизнью разбитая,

Губы в солёной золе, –

Кто меня встретит, такую забытую

На колыбельной земле?

Спят мои дедушки, спят мои бабушки,

Смертно родители спят,

Жёлтые листья – сухие колабушки

К ним на могилки летят.

Кто и откуда вы, мерещи лунные?

Может, вы сердцу родня?

Ищите, странствуя, лёгкую, юную –

Не узнаёте меня?

Волгоград

Татьяна Брыксина

И возили, возили меня с рождения
из Москвы на Север и обратно – в столицу.
Подгоняли вагончик ветра
зимние и весенние,
летние да осенние просили поторопиться.
Пели победно и радостно гудков трубы.
Мимо надписей – кирпичиками по траве –
«Вперёд, к коммунизму!»,
помню, летит в Москву паровозик со смоляным чубом,
разметав его по ивнякам сизым.
К бабушкам еду, сижу бессловесной чурочкой,
в ладошке сжимаю печенья дарёного крошево…
Говорили в посёлке маме: «Дочь твоя дурочка,
у неё все добрые да хорошие».
Теперь поумнела. Простите меня, грешную!
Теперь не так: вижу и то, что видеть не надо.
Вспоминаю годы давние, вешние,
разгадываю тайны семейного лада.
Не было у бабушек в доме икон, и о Боге не говорили,
может быть, крестили украдкой вослед, в спину.
Но любили, Господи, как любили!
Почему в прошедшем? Любят и ныне.
Стоят рядышком на далёкой-далёкой станции
под какой-нибудь немыслимо светлой сенью
черёмух небесных, небесных акаций –
терпеливо ждут моего возвращения.

Архангельск

Елена Кузьмина

Живу я посреди ракит, у этих древних вод.

То дед в ночи заговорит, то бабка запоёт.

Река мерцает в тишине с раздумьями на дне –

Она совсем, она совсем не помнит обо мне.

Передо мной моя земля – овраги и поля.

Я соткан весь из облаков, из криков журавля.

Мне десять лет – и жизнь легка, и пляшет луч на пне...

Но молчалив я, как река с раздумьями на дне.

Я слышу то, что мне дано лишь слышать одному, –

Как дым ползёт и как бегут убитые в дыму.

С испепелённых крыш и стрех сползает чёрный луч...

И я молчанью говорю: «Ты сердца мне не мучь!»

Мне сорок лет, и у меня в груди живёт свинец.

Сквозь дым бежит настречу мне мой молодой отец.

И шепчется у всех плетней давно умерший люд.

И слёзы матери моей из глаз моих бегут.

Москва

Лев Смирнов

1928 – 2021

Мой дед схоронен в логу вороньем,

И с ним две тыщи, лежат ребятки.

Никто не взыщет, и взятки гладки,

На пепелище, где кривда свищет,

Усни, Ванятка….

А уводили – земля стонала,

Белее мела жена стояла,

Хлебнёт подружка кровавой юшки

В тифозной бане

На котловане:

«Как знаешь, милка, живи, тянися,

Порог, развилка, прощай, Анисья…»

И только гулькал

Младенец в люльке.

И шли подводы из рода в роды,

Прикрыты жертвы рогожей смертной,

А как летели полы шинели

С ноябрьским бантом

За комендантом –

Как на плакате! Рванёт по шлюзам,

Судьба покатит овражным юзом,

Бесы грызутся – безвинный платит,

Не увернуться младенцу Кате.

Где суд да дело, на кромке самой,

Как уцелела, ты помнишь, мама,

В такую темень? Не плачь, родная,

Глухое время имён не знает,

Но всякой персти – обет прощенья,

Кто не отвергся крестоношенья,

Возвеселися фамильным крином,

Иван, Анисья, Екатерина!

г. Киров

Людмила Кононова

Кулак

Имел корову, да лошадку,

Да два поджарых гусака,

Однако время было шатко,

Сошёл и он за кулака.

Надрывно каркали вороны

И ржали лошади вдали,

Когда разутого, в кальсонах

Его по улице вели.

Не обижался «враг заклятый»,

Влача ушибленный крестец,

Лишь усмехался: – Эх, ребята!

Когда поймёте наконец,

Не просыхал я от работы,

Земли хозяин, а не тля,

А без хозяина – сироты

Покосы эти и поля.

Немало дров мы наломали,

Забыли что-то в суете.

Хватились, вспомнили, позвали,

Да только силы уж не те.

Обиды помнить неохота,

А всё же сердце старика,

Нет-нет да и взыграет: – То-то!

Не обошлись без кулака!

Санкт-Петербург

Иван Стремяков

Увели их по санному следу,

Возвратились – забрали коня.

Ни отцу не помог я, ни деду,

Вот и мучает память меня.

Хватит, сам говорю себе, хватит.

Раскулачили – значит, судьба.

Только пусто в душе, словно в хате,

По которой прошлась голытьба.

Нынче всякий и рядит, и судит,

Прижимая ко лбу три перста.

Дед с отцом были русские люди –

Ни могилы у них, ни креста.

За отца помолюсь и за деда,

И за мать, чтоб ей легче жилось, –

У неё милосердье комбеда

На разбитых губах запеклось.

г. Всеволожск
Ленинградская область

Владимир Шемшученко

СЕМЕРО И ОДИН

Твои рассказы про ГУЛАГ

душе моей невмоготу.

В социализм врастал кулак,

а врос в тайгу и мерзлоту.

На чёрном севере страны

семь кулаков сидят кружком,

и поснимали зипуны,

и все присыпаны снежком.

И в мужиках дыханья нет –

они витают в лучших снах.

И лишь мальчишка малых лет

как будто дышит в зипунах.

Высоко вытаял сугроб,

лежит на теплине малец,

застыли все, и нету дров,

и этот мальчик не жилец.

Как поминальная свеча,

он долго теплится в снегу.

Земля уже не горяча,

и как ему я помогу?

И как ему поможешь ты,

покуда милует мороз,

пока по следу теплоты

ещё густеет белый ворс?..

Минует время – горе, гнев –

одно минует за другим.

Семь кулаков, окаменев,

сидят над мальчиком своим.

Кострома

Владимир Леонович

1933–2014

НАСЛЕДСТВО

Где бы знатное выбрать родство –

то не нашего рода забота.

Нет наследства. И нет ничего,

кроме старого жёлтого фото.

Только глянешь – на сердце падёт

безутешная тяжесть сиротства:

в наших лицах никто не найдёт

даже самого малого сходства!

Эта древнего стойбища стать,

кочевая бессстрастность во взоре!..

В ваших лицах нельзя прочитать

ни волненья, ни счасья, ни горя.

О чужой, неразгаданный взгляд,

всё с собою своё уносящий!

Так таёжные звери глядят,

на мгновение выйдя из чащи.

И колхозы, и голод, и план –

всё в себя утянули, впитали

эти чёрствые руки крестьян,

одинакие чёрные шали.

Что с того, что сама я не раз

в эти лица когда-то глядела,

за подолы цеплялась у вас,

на коленях беспечно сидела!

И как быстро вы в землю ушли,

не прося ни любви, ни награды!

Так с годами до сердца земли

утопают ненужные клады.

Что не жить, что не здравствовать мне

и чужие подхватывать трели!

Как млденец, умерший во сне,

ничего вы сказать не успели.

И отрезала вас немота

бессловесного, дальнего детства.

И живу я с пустого листа,

и своё сочиняю наследство.

2000

Киров

Светлана Сырнева

Сладко мне пожилось-попилось,

голытьбе, продолжателю рода,

на железной земле поспалось

под присмотром большого народа!

Русаковы, скупая родня!

Отзовитесь – охрипну от воя:

«Кто-нибудь отыщите меня

в детприёмнике под Лозовою!

Я от плача осип в детдомах,

я в раздаточных пайки ворую.

У, как скудно в моих закромах –

я гнилыми жмыхами пирую.

Кто я вам – пятиюродный брат?

однокровник по ветке убогой?

Тридцать лет и три года назад

отыщите меня, ради бога!»

Тем не нужно – молчат, ни гугу.

Из могил не услышат другие.

Сколько жил, а теперь не могу –

дорогие мои, дорогие…

Где я вас растерял по земле?

Где золою родство наше стало?

Хоть ладони погрею в золе…

Опоздал – и её разметало.

.........................................

Когда, последней правы правотою,

вы уходили, смертью смерть поправ,

я сам не знал, что я чего-то стою,

и рядом с вами тоже в чём-то прав.

Отцы мои! Я вырос виноватым.

Хоть никому не должен ничего,

а весь в долгах: и пятым, и десятым…

И вам – нерасплатимее всего.

За что я столько лет прошу прощенья,

в чём согрешил, и где моя вина?

В большой цепи земного превращенья

я тоже часть бессмертного звена.

Я был солдатом шелудивой роты.

Я умирал на всех товарняках

и брал свои грошовые высоты,

вползал туда на содранных руках.

Тогда за что винят меня виною,

за что прощенья не было и нет?

…И всё несёт меня взрывной волною,

настигшей нынче через сорок лет.

.............................................

Мы последние дети последней войны.

Нас уже не слыхать, мы уже откричали.

Не жалейте, вы нам ничего не должны.

Да останутся с нами все наши печали!

Горько жить на земле и отцов хоронить.

Нужно жить на земле, и ходить до упаду,

и рукой осязать непрерывную нить.

Не жалейте, родные. Всё так, как и надо.

Из цикла стихотворений «Род»

Москва

Геннадий Русаков

Памяти братьев Смоленцевых

В чистоте и струящейся неге,

От земных отдыхая невзгод,

Нынче встретились братья на небе

И Иван, и Евгений, и Пётр.

Три судьбы миновали. Три силы

Растворились в пределах земных.

Но шумят на просторах России

Тополя, пережившие их.

Тополя, что посланием в вечность

От отца ещё устремлены.

От отца, чья судьбина – безвестность

На просторах Великой Войны.

Он рождению сына не ахал.

Строго тополь садил под окном.

Видно знал: возникаем из праха,

В прах уходим, но в небе живём.

И у братьев земля как начало:

Первый шаг, первый жизненный срез –

Запах пашни и запах соляра,

Хлеборобы времен МТС.

Их по-разному время пластало,

Но об этом другой разговор.

И шумят тополя, где стояло

В о́но время селение Бор.

Мне ли слогом их судьбы осилить?

Мне ли их рассудить бытиё?

Но ведь были корнями России,

И стволом, и ветвями её.

Упокой же их, Господи. Воля

Да пребудет Твоя, яко свет.

Да вчиниши их в место покоя,

Там, где нет воздыханий и бед.

Киров

Алексей Смоленцев

ПОСВЯЩЕНИЕ ПРЕДКАМ

Глядят из глубины веков и из черновиков

на то, как я спешу, грешу и пачкаю тетради,

Макар Попов, Лука Попов и Африкан Попов,

и Широглазовы – Иван, Маркел, Трофим, Геннадий.

Мне 36. Я мастодонт, легенда, корифей,

но мимо станции Зима я проезжаю, плача:

здесь был расстрелян прадед мой – Таюрский Тимофей,

и все регалии мои тут ничего не значат.

Изрезан дальний горизонт отрогами Саян,

спешит сибирская Ока в мою ворваться фразу.

А где-то там, в лесном краю, лежит село Уян,

где каждый третий до сих пор, представьте, Широглазов!

Я не был там, я не был там, представьте, никогда.

Представьте, не был никогда, да и уже не буду.

Я разменял свои года без всякого труда

и сдал на склад свои года, как винную посуду.

Могилы предков заросли высокою травой,

мне с Вологодчины до них никак не дотянуться.

Не ждёт меня моя родня – я для нее чужой.

Ну, как я мог с роднёю так в пространстве разминуться?

О, боже мой, я за собой не сжёг своих мостов.

Не покидайте же меня, прошу вас, бога ради,

Макар Попов, Лука Попов и Африкан Попов,

и Широглазовы – Иван, Маркел, Трофим, Геннадий!

Москва

Андрей Широглазов

Всё чаще думаю о том,

Чего не избежать:

И мне под ивовым кустом,

Как дедушке, лежать.

На том погосте за рекой,

Лист палый постеля,

Мою ты душу успокой,

Родимая земля.

Ты успокой её дождём,

Поплачь над ней росой.

Шепни, что тут я был рождён

И бегал тут босой.

И в том берёзовом лесу

Насобирал грибов.

Тут встретил первую грозу

И первую любовь.

И оттого, что вот он – луг,

Река, знакомый брод,

Не страшно думать даже вслух:

Придёт и мой черёд…

Тула

Валерий Савостьянов

Не горюй обо мне, я согреюсь на солнышке редком,

И не сахарный я, чтобы таять под мёрзлым дождём.

Если землю мою разложить на молекулы-клетки

И со мною сравнить – до последнего мы совпадём,

Потому что века не прошли здесь легко и бесследно,

Потому что в крови поднималось жильё да быльё,

И родные мои в эту землю ложились посмертно,

Становились землёю, крупицей, частицей её.

Это суть бытия, это крепости нашей основа,

Это память мою разбудило движенье светил.

И когда постигаю закон притяженья земного,

Объясняю его притяжением отчих могил.

Я поправлю кресты, обновлю после снега оградки

И уставлюсь смотреть, дотемна не подняв головы,

Как земля подрастает с могильною каждою грядкой.

Скоро-скоро до неба достанет макушкой травы.

г. Дедовск
Московская область

Юрий Воротнин

СЕКРЕТ БЕЛОСНЕЖНЫХ ПРОСТЫНОК

Говорят, что красивой была.

Может быть.

Красота деревенская проще.

Только мне

некрасивой её не забыть.

Вот стирает...

Вот простынь полощет...

От нагибки багровым лицо налилось.

Руки бедные не разгибались.

Так их вздуло и так от воды разнесло,

что руками утопших казались

(по весне, в ледоход, проносило лихих

по разбитой Двине. Навидались).

Но летают они над водой, распалясь.

Прорубь паром исходит недаром.

А потом на салазках

с простынками таз

в гору тащат, окутаны паром...

И зачем нам, голодным,

была чистота,

холод простыни этой хрустальной?

Видно, та чистота

и была ВЫСОТА

нашей северной мамы печальной.

...Много лет – без тебя.

Я смогла устоять и в жестокий мороз не загинуть.

Только вот не могу, не могу разгадать

твой секрет белоснежных простынок.

Видно, руки мои, чтобы воду отжать,

перенежены, слишком красивы.

Видно, вправду, коленями надо вмерзать

в белый лёд перед прорубью синей.

И лицом багроветь, и красу вытравлять

беспокойством о сыне, о внуке.

И на стуле нечаянно засыпать,

уронив некрасивые руки.

Москва

Мария Аввакумова

Хочу домой!

Дочери Маргарите

Раньше это было незнакомо,

А теперь всё чаще – боже мой! –

В тишине единственного дома

Вдруг произношу: «Хочу домой».

Посреди стихов легко свихнуться –

Словно муравейник голова!

Но меня заставили очнуться

Дочкины такие же слова.

Дочка, дочка, что не отвечаешь?

Ты ведь лучше видишь – боже мой! –

Где он, светлый дом, какого чаешь?

Дай ручонку и пошли домой!

Или жизнь, пропитанная ядом,

Жуткая, как гололёдный скат,

Заставляет жить и рыскать взглядом,

И везде убежище искать?

Или был он, да теперь потерян,

В сны вплывал, а днём – горел огнём?

Может, это златоверхий терем

С семицветной маковкой на нём?

Или он над кромкою тумана

В незакатной вотчине парит?

Но туда заглядываться рано –

Это тебе папа говорит.

Московская область