Русская поэзия | Игорь Волгин

Игорь Волгин

 
 
ВОЛГИН Игорь Леонидович родился в 1942 г. в г. Молотове. В 1964 г. окончил исторический факультет МГУ (диплом с отличием). С 1975 г. преподаватель факультета журналистики МГУ. Кандидат исторических наук (1974), доктор филологических наук (1992), профессор, руководитель творческого семинара Литературного института им. А.М. Горького. Академик РАЕН, член Союза писателей с 1969 г., Русского ПЕН-центра и Международного ПЕН-клуба, Международной ассоциации журналистов. Автор книг «Достоевский-журналист. “Дневник писателя” и русская общественность» (1982), «Последний год Достоевского. Исторические записки» (1986, 1990, 1991, 2010), «Родиться в России. Достоевский и современники: жизнь в документах» (1991), «Метаморфозы власти. Покушения на российский трон в XVIII–XIX вв.» (1994), «Колеблясь над бездной. Достоевский и императорский дом» (1998), «Пропавший заговор. Достоевский и политический процесс 1849 г.» (2000), «Возвращение билета. Парадоксы национального самосознания» (2004), «Уйти ото всех. Лев Толстой как русский скиталец» (2010), «Родные и близкие» (2013).
Основатель и руководитель Литературной студии МГУ «Луч».
Лауреат премий: журнала «Октябрь» (1998, 2010), премии Правительства Москвы в области литературы (2004), российско-итальянской литературной премии «Москва-Пенне» (2011), Премии Правительства Российской Федерации (2011), член Совета по русскому языку при Президенте РФ.
Живёт в Москве
 

  "Отец уже три года не вставал..."
"Я родился в городе Перми..."
"Я перевалил рубеж, приличествующий уходу поэтов..."
 

* * *

Отец уже три года не вставал.
Родня, как это водится, слиняла.
И мать, влачась, как на лесоповал,
ему с усильем памперсы меняла.
Им было девяносто. Три войны.
Бог миловал отсиживать на нарах.
Путёвка в Крым. Агония страны.
Бред перестройки. 
Дача в Катуарах.
И мать пряла так долго эту нить
лишь для того, 
чтоб не сказаться стервой, –
чтобы самой отца похоронить.
Но вышло так – её призвали первой.
И, уходя в тот несказанный край,
где нет ни льгот, ни времени, 
ни правил,
она шепнула: «Лёня, догоняй!» –
и ждать себя отец мой 
не заставил.
Они ушли в две тысячи втором.
А я живу. И ничего такого.
И мир не рухнул. И не грянул гром –
лишь Сколковым назвали 
Востряково.




* * *

Пермь – быв. г. Молотов, ныне Пермь 
      (из энциклопедии)

Я родился в городе Перми.
Я Перми не помню, чёрт возьми.
Железнодорожная больница.
Родовспомогательная часть.
Бытие пока ещё мне снится,
от небытия не отлучась.
Год военный, голый, откровенный.
Жизнь и смерть, глядящие в упор,
подразумевают неотменный
выносимый ими приговор.
Враг стоит от Волги 
до Ла-Манша,
и отца дорога далека.
Чем утешит мама, дебютантша,
военкора с корочкой «Гудка»?
И, эвакуацией заброшен
на брюхатый танками Урал,
я на свет являюсь недоношен –
немцам на смех, 
чёрт бы их побрал!
Я на свет являюсь – безымянный,
осенённый смертною пургой.
Не особо, в общем, и желанный,
но хранимый тайною рукой –
в городе, где всё мне незнакомо,
где забит балетными отель,
названном по имени наркома,
как противотанковый коктейль.
И у края жизни непочатой
выживаю с прочими детьми
я – москвич, под бомбами зачатый
и рождённый в городе Перми,
где блаженно сплю, один из судей
той страны, не сдавшейся в бою,
чьи фронты из всех своих орудий
мне играют баюшки-баю.




* * *
 
…лишь благодарность
И. Бродский
 
Я перевалил рубеж, приличествующий уходу поэтов,
ибо известно – век их весьма недолог.
Очевидно, из-за множества более важных предметов
их забыл занести в Красную книгу Главный эколог.
 
Поэтому у них не вполне задалась карьера,
хотя они стали известны в своём околотке –
сражённые собственной пулей, павшие у барьера
или просто сгинувшие от водки.
 
Итак, мне дали взаймы чужое время, чтоб я его не профукал,
гуляя, как сомнамбула в лазоревых рощах и чащах,
а если, положим, в пятый загонят угол,
чтоб не надеялся на милость властей предержащих.
 
Моя первая книжка стоила двенадцать копеек,
а последняя тянет, пожалуй, рублей на тыщу,
и мой фейс, припудрив его, помещают в телек,
дабы я призывал сограждан вкушать духовную пищу.
 
И не скажет ни один святой отец или ребе,
что, может, лучше питаться акридами и носить власяницу
и следить полёт вольного журавля в небе,
а не кормить с руки опостылевшую синицу.
 
Занавес – и поздно выходить на поклоны,
ибо зрители смылись до окончания действа.
И если вдруг вдалеке твои нарисуются клоны,
шансов других не будет, как сказано – не надейся.
 
Я по жизни читал Плутарха и даже Эмпирика Секста,
изменял подругам, годы тратил впустую.
Но из этого, допустим, не столь совершенного текста
нельзя изъять ни единую запятую.