* * *
Не твоя ли душа, птичкой кирпичногрудой
из травы посвистывая, дразнит лукавым оком?
Тяжелеет август, соседи гремят посудой,
с кухонь дачных тянет горячим яблочным соком.
Я плохой садовник, мама – дичают твои аллеи,
ветви путаются – загустенье и запустенье.
Эту срезать, и ту пора бы, да нет – жалею
корявую, полумёртвую – вдруг растенье
весной очнётся, свирепым нальётся мёдом,
набрякнет цветами, ягодами, нагонит сладость,
оплетётся пчёл ликующим хороводом,
а мне – и радость.
Твоей бы решимости, мама – секатор наизготовку,
вырезать лишнее – всё на золу сгодится!
Но всех приголублю – дохлый укроп, морковку,
а сад в упадке – даже яблоко не родится.
Не смотри так пристально, кирпичногрудая птица –
крестиком на воротах свою оставляю метку,
чтобы Тот, Кому садом земным придётся распорядиться,
пожалел меня, как жалеют сухую ветку.
* * *
А когда моя жизнь легла на крыло
и пошла на третий виток –
загудело пронзительно и светло,
и окреп воздушный поток.
Из-за белых загорий блажит зима,
раздувая облачный фронт.
Геометрии бес, ты сошёл с ума –
так раздвинулся горизонт!
Там, внизу, ноябрьский неяркий свет,
хрупкий снег и зелёный мох,
и сквозь ветхий мрамор глядит мне вслед,
ухмыляясь, античный бог.
Избежав атмосферных помех, с трудом
различаю пруд и скамью,
в пышных клочьях ампира застывший дом,
чаепитие на краю.
Но душа суха, как полярный лёд –
никаких тебе слёз из глаз –
значит, в жажде моей убедился Тот,
Кто всегда испытывал нас.
Не один глоток – ледяной поток,
до огня по коже – и всласть!
Мне не страшно, бес – мне с моих небес
всё равно уже не упасть!
* * *
мёртвая женщина потерявшая свою тень
тебя преследует который день
который месяц который год
заглядывает в глаза целует в рот
с ней даже можно спать как с женой
спутав её со мной
мёртвая женщина даже голоса нет
холодная опаловая на просвет
лицо стеклянное во лбу тоска
кожа бледнее снятого молока
не ложись с ней в постель не садись за стол
забей осиновый кол
верность ревность ящик Пандоры двойное дно
есть другая улетающая в окно
даже лютому голоду вопреки
зерна не берёт с руки
малиновкой из летних кустов глядит
кровь у неё гудит
птичий век короткий а эта ещё жива
и ловится на ласковые слова
будешь слушать песни по вечерам
у неё на хвосте звезда в башке тарарам
грудка тёплая рябиновый пух
и абсолютный слух
смотрю в зеркала не думаю ни о чём
пока ты присматриваешься за плечом
к двум моим отражениям оцениваешь товар
а душа дрожит как летучий пар
не успев понять из грянувшей темноты
какую же выбрал ты
* * *
В нашем роду все женщины были верны.
Взять тётку Шуру – жених не пришёл с войны,
лет до семидесяти так и жила одна –
солдатскими письмами насмерть обожжена.
У тётки Юли совсем другой коленкор –
цыганистый муж-балагур, дальнобойщик-шофёр,
рыбачил на Финском – там и ушёл под лёд,
а так говорит о нём, будто доныне ждёт.
Бабку Прасковью бросил гуляка-дед
с тремя на руках – на лице евангельский свет
мёртвым гипсом застыл – да и все дела.
Только молилась – а что ты ещё могла?
Старые фото в рамочках на стене –
фамильные ценности теперь перешли ко мне.
* * *
Майский дождь сомнений не имеет –
землю полирует и не смеет
одного другому предпочесть.
Гаражи, заборы, листья, ветки,
червяки и лягушачьи детки –
все равны, за то ему и честь.
В этом мире, высушенном жаждой,
право на глоток имеет каждый.
Вот и он – небесная вода
хлещет вниз, как из дырявой лейки.
Травы глубоки, бутоны клейки,
и черемуховы холода.
Я и сад промокли до озноба,
но, похоже, счастливы мы оба –
водопад взъерошенных ветвей
нам такое лето обещает!
И в лещине горло прочищает
мокрый и счастливый соловей.
Что же ты фальшивишь, бедолага?
Ну и тормоз – на краю оврага
слушатели ждут – а ты никак!
………………………………
И стоим под майской благодатью,
так сказать, непобедимой ратью –
я, сирень, крапива и червяк.