Рождество

Марине Ганичевой

В зимней северной глуши

Занесло дороги снегом.

Монастырь моей души

Отдыхает от набегов.

Не ярится злобный тать,

Не летят зажжённы стрелы.

Значит, время починять

Потревоженные стены,

Обойти с молитвой двор,

Подсчитать свои потери,

В храм заснеженный, в притвор

Отворить под вечер двери.

-

Пусто в храме. Полумрак.

Холод плещется волною.

И зияет – си́лен враг! –

Купол раною сквозною.

Вот и плачь, душа, и жди,

Повздыхай, родная, кротце!

В эту рану от Звезды

Непременно свет прольётся.

Даруй, Боже, благодать,

Средь зимы – Господне лето,

В белом столбушке стоять

Немерцающего света! 

Димитриевская 

-

Время до зимних снегов,

Ветры бесстыдны и злы.

Чистый октябрьский покров

Сдёрнут с ноябрьской земли.

-

День беспросветный, горюн,

Лёг на осеннее дно.

Ливней последний табун

Топчет полей полотно.

-

Ночью часовня пуста,

Встану, чуть жив, у дверей.

На пол стекает вода

С мокрой шинельки моей.

-

В банке стеклянной цветы,

Крест на белёной стене,

Холод гранитной плиты...

Господи, буди и мне,

-

Буди, Спасителю мой!

Как тёмным ветрам ни дуть,

С этого поля Домой –

Самый проверенный путь.

-

Низко над тихим двором

Синего неба разлив.

Вот я стою под окном,

Светел, смирён и красив.

-

Трав золотых волокно

Ласково льнёт к сапогам.

Выглянет мама в окно –

И не поверит глазам.

* * *

Отпевали мамку Венькину,

мамку глупую, красивую,

молодую, несчастливую…

За окном синички тенькали,

заливало церковь солнышком,

Венька съёжился воробушком

на скамейке под иконами.

Мужики ворчали  сонные:

полтора часа – не менее –

батюшка служил размеренно.

Голосок срывался слабенький,

то взлетая вверх, то падая.

Повторял слова отрадные

Веньке тайно ангел пламенный.

И какие-то мгновения

Венька видел, как воочию! –

шли блажени непорочнии

вместе с мамкой в даль весеннюю.

…И потом, уже за речкою,

на кладбищенской окраине

думал: здесь ли бесконечное,

где ни слёз, ни воздыхания?!

И в своей унылой горенке,

всё твердил полночи истово

те слова, что ангел горестный

подарил ему таинственно.

Сон 

-

По стенам у нас не висело икон,

красного угла и в помине не было,

а мне в детстве приснился сон:

изба на угоре у моря Белого.

Помнится: стол, скамья под окном,

утро ли, вечер ли светлый, неважно...

Входят мужи в одеянье чудном,

сияют кресты на груди у каждого.

В горницу, полную тишины,

солнышком освещённую,

вошли и встали у дальней стены, –

радостно смотрят на меня, 

                                          некрещёную,

не считавшее сие за беду. 

-

Я книжку любила про попа и балду,

росла Марьей, родства не помнящей,

дудела со всеми в одну дуду,

кричала с друзьями на сонмище:

«Рабы – не мы!». 

                           И всё же рабе

Божьей 

             радости хватило в бездомье

оставаться памятью в той избе,

как в родовом родительском доме.

* * *

Назойливы, глупы и пошлы,

Любимые песни толпы –

                                     повсюду.

И страшно и тошно,

И шепчет мне ангел: «Терпи».

Не смею воскликнуть: «Доколе?»,

Заранее знаю ответ.

Но радостно слышу невольный

Невидимой птахи привет,

Поющей не нам на потребу

Над серым проулком пустым,

А только высокому небу

И только собратьям своим,

Поющей на веточке сирой

Над створкой чужого окна, –

Вся лживая музыка мира

Сердечку её не страшна.

   * * *

Я нетолерантна и непозитивна,

Убога, совкова и неперспективна!

Я старая русская. Нет мне покоя

От этих фантомных огней за рекою,

Где столько столетий деревня стояла,

А нынче бурьян и кусты краснотала –

Для многих давно надоевшая тема.

Пространство России пустынно и немо,

И только эфир множит хохот вселенский.

Я буду стоять у дороги смоленской

И ждать, когда к дому от стольного града

Мои неразумные двинутся чада.

   * * *

Верю, всё закончится счастливо.

Я умру старухой некрасивой,

бесприютной (очень может быть).

-

Дунет ветер в узенькую щёлку.

«Отошла, – прошепчет, – богомолка»,

и пойдёт по улице кружить,

-

И притихнет где-то в редколесье.

Вспомнит ночи, что мы были вместе,

пусть по разным сторонам окна.

-

И в дороге, в сумерках промозглых.

Как сквозь сумрак пробивались звёзды!

И – великой радости полна –

-

вечности сияла, пела бездна!

И напрасно грозно и бесслезно

смерть стояла на моём пути.

-

Я жила... живу... а вот и ангел,

в том же всё – в хранителевом ранге.

Господи, помилуй и прости!

Серёга Чекмарёв

-

Он привяжет к обмоткам дощечки –

Нет сапог! Что поделать... Война.

Он отыщет фуфайку на печке

В темноте. Поглядит из окна:

Снег вчерашний на улице тает,

Ветер гонит к забору листву, –

Этим утром Чудинова Таня

Уезжает обратно в Москву.

Из уральской лесной глухомани,

Из посёлка – домой, в города,

Уезжает «московская» Таня

Навсегда, навсегда, навсегда.

-

С ней не то что поцеловаться –

Пары слов ей сказать не сумел,

Он-то взрослый – без году шестнадцать.

Да Танюха – пацанка совсем!

Почему же тогда за телегой

Он идёт? Отчего – не поймёт –

Чуть поодаль, по первому снегу

До своротки к заводу идёт?..

…Ей десяток восьмой скоро минет.

А спроси – почему, отчего

Она помнит мальчишкино имя

И фамилию помнит его?

ПУТЬ

-

В снежные руки пастушеский кнут

Ветер возьмёт, по белеющим кочкам

Щёлкнет сердито… Волхвы всё идут,

Богу подарки несут в узелочках.

-

Где ж тот предвиденный град Вифлеем?

Бодрствует? Спит, очарованный Чудом?

Он за снегами не виден совсем,

Спрятан в просторе безлюдном.

-

Путь ощетинился глыбами льда,

Колется снег, словно хвойник подстожный.

Но указует дорогу Звезда. –

Значит, назад повернуть невозможно.

-

Делай, что должно, неси и храни,

Свет очага прозревай сквозь метели, –

Только столетья, и годы, и дни

К Божьей сложи колыбели!

  * * *

И возили, возили меня с рождения
из Москвы на Север и обратно – в столицу.
Подгоняли вагончик ветра
зимние и весенние,
летние да осенние просили поторопиться.
Пели победно и радостно гудков трубы.
Мимо надписей – кирпичиками по траве –
«Вперёд, к коммунизму!»,
помню, летит в Москву паровозик со смоляным чубом,
разметав его по ивнякам сизым.
К бабушкам еду, сижу бессловесной чурочкой,
в ладошке сжимаю печенья дарёного крошево…
Говорили в посёлке маме: «Дочь твоя дурочка,
у неё все добрые да хорошие».
Теперь поумнела. Простите меня, грешную!
Теперь не так: вижу и то, что видеть не надо.
Вспоминаю годы давние, вешние,
разгадываю тайны семейного лада.
Не было у бабушек в доме икон, и о Боге не говорили,
может быть, крестили украдкой вослед, в спину.
Но любили, Господи, как любили!
Почему в прошедшем? Любят и ныне.
Стоят рядышком на далёкой-далёкой станции
под какой-нибудь немыслимо светлой сенью
черёмух небесных, небесных акаций –
терпеливо ждут моего возвращения.

Памяти Фёдора Абрамова

и его героинь

* * *