Русская деревня
Фёдору Абрамову
Не крыши, крытые соломой,
не труд с рассвета до зари,
не вкус слезы её солёной –
а свет, идущий изнутри!
-
Не путы права крепостного,
не худоба пустых полей,
не гомон пения хмельного,
а совесть нации моей!
-
Не только с поля-огорода
делились сущею едой,
но кровь огромного народа
своей питалась чистотой.
-
И если что-то есть и дышит
в моей строке, сверля покой,
оно идёт на сердце – свыше!
И – от избушек над рекой…
* * *
Как несорванный цветок
в чистом поле,
спит старинный городок
малой роли.
-
Речка есть, гостиный двор,
храм разрушен.
Спят домишки, дрыхнет вор,
дремлют души.
-
Лишь фонарик не потух –
темень режет.
Иногда кричит петух,
шавка брешет.
-
Пусть куранты здесь не бьют,
воздух – шире.
Я нашёл себе приют
в этом мире.
-
Позабыв себя во сне,
быт свой нищий,
спит глубинка.
В глубине
мысли – чище.
* * *
Здравствуй, бабушка-старушка,
голова твоя в снегу.
Ты уже почти игрушка, –
это я тебе не лгу.
Точно камушек на камне,
ты сидишь на валуне.
Отгадать тебя – куда мне,
осознать тебя – не мне.
Ноги воткнуты, как палки,
в землю-матушку черну.
Мне тебя совсем не жалко,
грустно-тихую, одну.
Мне ещё валиться с неба,
попадать под поезда.
А тебе – кусочек хлеба, –
и отпрянула беда.
Помашу тебе рукою,
серый камушек в пыли...
Вот ведь чудо-то какое
вырастает из земли.
МУЗЫКА ДЕТСТВА
То было в юности на Волге,
в послевоенном холодке…
Нас окружали волки, толки,
дремучий лес невдалеке;
недельной свежести газета,
зимой снега, весной вода
и вдаль бегущие сквозь лето
по Волге белые суда…
Они, крича многоголосно,
неслись, считая города!
…Но лишь
на «Чехове» колёсном
играла музыка тогда.
Ещё незримая, но странно
влекущая,
как терпкий мёд.
Она возникнет из тумана
и сладко сердце обоймёт!
Минута, две…
И вдруг растает,
погаснет, горько задымит.
И глуше глушь лесная станет.
А боль – больнее защемит.
Давным-давно отпела юность,
всё ближе к финишу забег,
но вальс «Оборванные струны»
остался в памяти навек.
Он там,
на Волге суматошной,
в той заповедной стороне,
куда вернуться невозможно
ни этой музыке, ни мне.
Народ
-
С похмелья очи грустные,
в речах – то брань, то блажь.
Плохой народ, разнузданный,
растяпа! Но ведь – наш!
-
В душе – тайга дремучая,
в крови – звериный вой.
Больной народ, измученный,
небритый… Но ведь – свой!
-
Европа или Азия?
Сам по себе народ!
Ничей – до безобразия!
А за сердце берёт…
* * *
Во дни печали негасимой,
во дни разбоя и гульбы
спаси, Господь, мою Россию,
не зачеркни её судьбы.
Она оболгана, распята,
разъята… Кружит вороньё.
Она, как мать, не виновата,
что дети бросили её.
Как церковь в зоне затопленья,
она не тонет, не плывёт –
всё ждёт и ждёт Богоявленья.
А волны бьют уже под свод.
* * *
На лихой тачанке
я не колесил.
Не горел я в танке,
ромбы не носил.
-
Не взлетал в ракете
утром, по росе…
Просто жил на свете,
мучился, как все.
* * *
Мне говорят: пиши о Ленине,
пиши, дурак, и процветай!
Как будто я – иного племени,
не человек, а попугай.
-
Мне говорят: пиши о Родине, –
как будто можно… не о ней?
Ведь песня сердца – не пародия,
а чуть потоньше, понервней.
-
Мне говорят: пиши об истине,
о смысле жизни, о борьбе!
…А вы попробуйте, чтоб искренне,
хотя бы букву – о себе.
* * *
Он уезжает из России.
Глаза, как два лохматых рта,
глядят воинственно и сыто.
Он уезжает. Всё. Черта.
«Прощай, немытая...». Пожитки
летят блудливо на весы.
Он взвесил всё. Его ужимки –
для балагана, для красы.
Шумит осенний ветер в липах,
собака бродит у ларька.
Немые проводы. Ни всхлипа.
На злом лице – ни ветерка.
Стоит. Молчит. Спиной к востоку.
– Да оглянись разок, балда...
Но те берёзы, те восторги
его не тронут никогда.
Не прирастал он к ним травою,
колымским льдом – не примерзал.
– Ну, что ж, смывайся. Чёрт с тобою.
Россия, братец, не вокзал!
С её высокого крылечка
упасть впотьмах немудрено.
И хоть сиянье жизни вечно,
а двух Отечеств – не дано.
* * *
Р. Р.
Ругать Россию модно –
дозволено в верхах!
…На сцену выйдет морда
и роется в грехах.
Тот стихотворец светский
сегодня кроет Русь,
кричит, что он – советский!
Не русский! Ну и… пусть.
Не всякий может – сыном
остаться в пляске дней.
За что же он – Россию?
За то, что дышит в ней?
Для нас Россия – это
как в сердце – жизни гул.
Кто из больших поэтов
хоть раз её лягнул?
Державин, Пушкин, Тютчев?
Есенин или Блок?
Лишь – борзописцы сучьи,
что лают под шумок.
Они земли не делят
на гнёзда… Шар, и – ша!
Но даже в бренном теле
есть мясо – и душа,
седалище и очи,
слеза и пот… Не счесть.
И хочешь иль не хочешь,
но и Россия – есть!
Пусть – в обновленье, в ломке,
но Русь – как свет в заре!
И что ей те болонки,
что лают при дворе?!
Песня о Некрасове
-
В небе звёзды колеблются тусклые,
колоколенки спит силуэт…
Помнят люди нехитрые, русские,
как любил их великий поэт.
-
Болью братьев, как плетью иссе́ченный,
и поныне встаёт за других
полосою несжатою вечною
неумолчный некрасовский стих!
-
Из лесов ярославских небуженных
вынес горькую песню нужды
сам – до стона последнего – труженик,
врачеватель людской красоты.
-
Не ценитель – целитель прекрасного,
мог и он – о цветах и мечтах.
Но кипело иное в Некрасове:
кровь, и слёзы, и гнев, а не страх.
-
В небе звёзды колеблются тусклые,
фонари на Литейном во мгле…
Память вечная, добрая, грустная
укрывает его на земле.
-
Охраняет от хамов и мистиков,
что горазды святое крушить…
И нельзя без него как без истины,
как без русской печали – прожить.
ДОРОГА В КОНСТАНТИНОВО
-
Трава, тяжёлая от пыли.
Ночь в проводах жужжит, как шмель.
…А ведь Есенина убили,
Не вызвав даже на дуэль.
За красоту, за синь во взгляде!
Так рвут цветы, так жнут траву.
Его убили в Ленинграде,
Где я родился и живу.
И, чтоб не мыслить о потере,
Снесли тот дом, где он… затих.
Но и в фальшивом «Англетере»
Витают боль его и стих.
Вчера, сложив печаль в котомку
И посох взяв опоры для,
Я вышел в призрачных потёмках,
Тайком из города – в поля,
Туда – в зелёное… Где птицы…
Где нам глаза его цвели…
За убиенного в столице
Просить пощады у Земли…
В.М. ШУКШИНУ
-
В Москве на съёмках, в павильоне,
в киношном мире, как в бульоне,
средь лицедеев – новичок –
варился этот мужичок.
-
Среди красавцев и красавиц,
как меж волков – летящий заяц,
забавный – ухо на плече,
улыбка – песня при свече.
-
Так, в сапожонках на резине,
на совести – не на бензине,
пешком, тишком, в венце двух лир
Шукшин ворвался в этот мир!
-
И с этих пор мерцает зыбко
его сиротская улыбка
с экрана Памяти, из книг…
Он в нашу боль живую вник.
* * *
Вот мы Романовых убили.
Вот мы крестьян свели с полей.
Как лошадь загнанная, в мыле,
хрипит Россия наших дней.
-
«За что-о?! – несётся крик неистов. –
За что нам выпал жребий сей?»
За то, что в грязь, к ногам марксистов
упал царевич Алексей.
* * *
Времена не выбирают...
А. Кушнер
Был печенег когда-то лих,
и тетива стрелков тугая...
О, времена! Конечно, их
не выбирают – в них ввергают.
-
Мы все шумели, кто как мог,
когда пигмеи в переделке
на Спасской башне, под шумок,
перевели на Запад стрелки.
-
Свершилось! Выбрали. Живём.
Пусть не с улыбкою – с гримаской.
И драгоценный хлеб жуём,
но далеко не каждый – с маслом.
-
То жили в четырёх стенах,
теперь – без стен и крыши вроде...
Вот и пиши о временах,
когда от них – с души воротит.
19 августа 1991
Частушка
Очень странная страна,
не поймёшь – какая?
Выпил – власть была одна.
Закусил – другая.
БЕСЫ
Копали землю, хлопали ушами...
Зимой дремали праздно и хмельно.
А в центре – дом откуплен ингушами,
а может, курдами. Не всё ль теперь равно?..
Был этот дом – как пугало на пашне!
Крестьяне этот дом, как воробьи,
сторонкой облетали: хоть и наши,
но всё ж таки – чужие, не свои...
Они всегда являлись по субботам –
на «мерседесах», со своей жратвой
и жгли костры. И шашлыки – до рвоты
коптили на земле полуживой!..
Они смеялись пламенно и смачно:
от них тряслись соседние дома.
И денег распечатывали пачки,
как будто – книг нечитанных тома!
Они с себя цепочки золотые
срывали и бросали в воду: лезь!
И – лезли старики и молодые,
холодный Волхов истоптавши весь!..
На снегоходах в тёмный лес влезали,
а возвращались гордо – как с войны!
И головы лосиные свисали –
с глазами, полными смертельной тишины...
...Потом их уносили «мерседесы» –
туда, где им светил златой телец!
И бабка Глаша причитала: «Бесы!..»
И, распрямившись, шла – как под венец.
Любителям России
-
Как бы мы ни теребили
слово «Русь» – посредством рта –
мы России не любили.
Лишь жалели иногда.
-
Русский дух, как будто чадо,
нянчили в себе, греша,
забывая, что мельчала
в нас – Вселенская душа.
-
…Плачут реки, стонут пашни,
камни храмов вопиют.
И слепую совесть нашу
хамы под руки ведут.
-
Если б мы и впрямь любили –
на святых холмах Москвы
не росло бы столько пыли,
столько всякой трын-травы.
-
Если б мы на небо косо
не смотрели столько лет –
не дошло бы до вопроса:
быть России или нет?
-
В ней одно нельзя осилить:
Божье, звёздное, «ничьё» –
ни любителям России,
ни губителям её!
«ТИ – ВИ»
-
«Мы вашу жизнь перелицуем,
отравим хлеб, спалим уют!»
…А в телевизоре – танцуют,
а в телевизоре – поют!
-
«Пускай поплачут ваши Машки,
пускай увидят страшный сон!»
…А в телевизоре – Юдашкин.
а в телевизоре – Кобзон.
-
Твоя малышка – кашке рада,
жена – бледней день ото дня…
…А в телевизоре – неправда.
А в телевизоре – брехня.
-
Звенит коса в рассвете синем,
гудят над пашней провода…
А в телевизоре – Россия
и не гостила никогда!…
УЧАСТНИК ПАРАДА
-
Из глубины расейской,
Из отдалённых сфер
Возник тот, с виду сельский, –
Три Славы – кавалер.
-
Он призван шаг печатать
И спину разогнуть!
Кремлёвская брусчатка
Даёт отдачу в грудь…
-
Но есть ещё сноровка,
И ножки – обе-две!
И кепочка «лужковка»
Торчит на голове.
-
Не Тёркин и не Чонкин,
Не «подвиг всех веков»,
А Митрич, заключённый
В колонну стариков…
-
Равнение – направо:
Туда, где быть звезде!
А там – орёл двуглавый
На «должной высоте»!
-
Нога с натуги млеет,
И взгляд косит едва…
Опять на Мавзолее
Мордастая братва!..
-
Всё как бы – шито-крыто,
И вроде нет дождя,
И лапником прикрыта
Фамилия вождя.
-
Вот только – боль в колене
И что-то с головой…
...А в Мавзолее – Ленин:
Ни мёртвый, ни живой…
* * *
В Кремле, как прежде, сатана,
в газетах – байки или басни.
Какая страшная страна,
хотя – и нет её прекрасней…
-
Как чёрный снег, вокруг Кремля
витают господа удачи.
Какая нищая земля,
хотя – и нет её богаче…
-
Являли ад, сулили рай,
плевались за её порогом…
Как безнадёжен этот край,
хотя – и не оставлен Богом!..
ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ОДНОЙ УЛЫБКЕ
-
Баллада
-
Морозный день. Жандарма крик.
От роду – десять лет.
И тут подъехал грузовик,
в озябших фарах – свет.
-
Лежал пленённый городок
под снегом и золой.
Топтались Запад и Восток
вокруг столба с петлёй.
-
Десяток их, десяток нас –
толпы... Откинут борт.
И грузовик в который раз
чихнул в оскалы морд.
-
А там, под тентом – в глубине
фургона, – человек!
В его глазах, на самом дне,
уже не страх, а снег.
-
К запястьям проволоки медь
прильнула... глубоко.
Сейчас ему хрипеть, неметь,
вздыматься высоко.
-
И вдруг, печальна и чиста,
как музыка лица, –
улыбка тронула уста
казнимого юнца!
-
...Потом и я бывал жесток,
забывчив – не солгу,
но та улыбка – на Восток! –
по гроб в моём мозгу.
-
Что ею он хотел сказать?
Простить? Согреть свой дом?
...Решили руки развязать.
Спасибо и на том.
-
Он кисти рук разъединил,
слегка разжал уста.
И всё живое осенил
знамением креста.
В АТМОСФЕРЕ ДРЕМУЧЕЙ, ОГРОМНОЙ
В атмосфере дремучей, огромной,
за лесами, за Волгой-рекой –
слушать издали гомон церковный,
обливаясь звериной тоской…
Лес гудит, как ночная машина,
ветром-ухарем взят в оборот.
И душа, как стальная пружина:
не опомнишься – грудь разорвёт!
…Как поют они чисто и внятно
в тесном храме – ничьи голоса!
Неужели тебе непонятно:
там от века синей небеса.
Только там – за оградой церковной,
там – под сводами горней мечты
обиталище Воли Верховной!
Так войди же под своды и ты!
Обогни не слепую ограду,
отыщи не глухие врата –
и получишь Свободу в награду.
И – Любовь! И уже – навсегда!
ТЕБЕ, ГОСПОДИ!
-
Бегу по земле, притороченный к ней.
Измученный, к ночи влетаю в квартиру!
И вижу – Тебя… И в потёмках – светлей.
…Что было бы с хрупкой планетой моей,
когда б не явились глаза Твои – миру?
-
Стою на холме, в окруженье врагов,
смотрю сквозь огонь на танцующий лютик.
И вижу – Тебя! В ореоле веков.
…Что было бы с ширью полей и лугов,
когда б не явились глаза Твои – людям?
-
И ныне, духовною жаждой томим,
читаю премудрых, которых уж нету,
но вижу – Тебя! Сквозь познания дым.
…Что было бы с сердцем и духом моим,
когда б не явились глаза Твои – свету?
-
Ласкаю дитя, отрешась от страстей,
и птицы поют, как на первом рассвете!
И рай различим в щебетанье детей.
…Что было бы в песнях и клятвах людей,
когда б не явились глаза Твои – детям?̉
-
И солнце восходит – на помощь Тебе!
И падают тучи вершинам на плечи.
И я Тебя вижу на Млечной тропе.
…Но чтоб я успел в сумасшедшей судьбе,
когда б не омыла глаза мои – Вечность?
* * *
Он мог явиться кем угодно:
лучом разящим, веществом
таинственным, небеснородным,
в обличье странном, неживом…
Он мог на Землю выпасть снегом,
цветком немеркнущим расцвесть…
А вспыхнул – Богочеловеком!
Чтоб возвестить Благую весть:
«Есть! Есть спасенье вашим душам:
любите Бога, гордецы…
Создавший – может и разрушить!..
Да будет разум ваш ослушный
смиренней жертвенной овцы».
* * *
Не комедия, не драма –
просто ночью иногда
заколоченного храма
скрипнут ржавые врата...
Свет лампад сочится в щели, хор:
«Спаси и сохрани...»
И выходит в мир священник,
убиенный в оны дни.
Крестным знаменьем широким
осенит поля с холма
и блуждает, одинокий,
словно выжил из ума.
Архаичен в мире новом,
глянет в сторону небес –
и на храме безголовом
воссияет звёздный крест.
Поп идёт легко и прямо,
словно видит Божьи сны...
Не комедия, не драма,
просто – ночь. Моей страны...
Матери
-
Предвоенные дождики лета,
на Варшавском вокзале цветы!
…Я впервые на поезде еду.
Десять дней до Великой Черты.
Провожает меня, задыхаясь
от улыбок и жалобных слёз,
мама… мама моя молодая,
золотой одуванчик волос!
Умоляла попутчиков слёзно
присмотреть за мальчишкой в пути…
Слышишь, мама, гудок паровозный?
От вагона, дружок, отойди!
…Мы расстались. И время проворно
понесло нас по рельсам своим.
Напиталась война… И тлетворный
над дорогой рассеялся дым.
Далеко мы заехали, знаю.
До седин. И тебе не в укор –
всё я вижу: не ты, а иная
провожает меня до сих пор.
Вижу лето и солнце, как мячик,
над перроном. И люди в купе.
Золотистых волос одуванчик
всё мелькает в нарядной толпе.
Провожает меня исступлённо,
за окном продолжает бежать.
И уже до последнего стона
будет в жизни меня провожать.
Закат
-
Всё берёзоньке к лицу,
даже жёлтый цвет…
Этой осенью отцу
было бы сто лет.
-
Лес любил, жалел людей,
с Польшей воевал.
Угодил из-за идей
на лесоповал.
-
Доля горькая – сладка:
солнышку был рад!
Девяносто два годка
провожал закат.
-
Вот и я туда смотрю
сквозь листву – с крыльца:
на вечернюю зарю,
на любовь отца…
ЗАБЫТЫЙ КРЕСТ
Обнаружился он не в кумирне,
где склоняются Божьи рабы,
а в старинной московской квартире,
в ванной комнате – возле трубы.
Приходили друзья и соседи,
мыли руки, справляли нужду.
И никто этот крест не заметил,
хоть висел он у всех на виду.
Но однажды с оказией дивной
этот крест мне вернули друзья.
Года три в обстановке интимной
провисел он во тьме бытия.
Он вернулся ко мне... А другие
не вернулись. Хмельной вертопрах –
их оставил в житейской стихии
сиротеть на залётных ветрах.
Жил неряшливо, пыльно, дебильно,
без креста, без оглядки на страх...
Вот и матери крест надмогильный
затерялся в кавказских горах.
Баба Дуся
-
Как выглядит столетие – живьём?
Довольно неприглядно, если верить
своим глазам… Так выглядит проём
в порожнем доме – выломанной двери
или окна. Зияющая скорбь.
…Нет, нет! Всё проще. И в изящном вкусе.
Платочек ситцевый, как снег вершинный с гор,
под ним – глаза крестьянки бабы Дуси.
Глаза глядят. И видят. Глубоки.
И всё ещё синеют в помощь лику,
как меж страниц бессмертных васильки,
заложены в апостольскую книгу.
Под бабушкой, седая от дождей,
завалинка на улице порожней.
Есть улица, и нет на ней людей –
лишь петушок, поющий всё безбожней!
И дельце есть у Дуси: огород.
Но прежде… И, слегка раскрючив спину,
идёт к соседке – та уж не встаёт.
Но вряд ли стоит довершать картину…
Тогда откуда благовест в груди,
не умиленье – отблеск благодати?
Как выглядит столетье во плоти?
А так и выглядит, как вылепил Создатель.
* * *
«Не всё потеряно!» –
сказал он, распрямляясь,
найдя на дне пальто комок рублей.
И потащился, торбочкой виляя,
туда, где надышали, где теплей.
Он сделал стойку у буфетной стойки,
достал клубок рублей со дна пальто
и выпил можжевеловой настойки,
как выяснилось позже, – «три по сто».
Потом, усевшись на бульварную скамейку,
он вспоминал обрывки бытия
и ту, его отвергшую семейку,
отбывшую в заморские края.
Потом он спал. По ходу – улыбнулся.
Потом его будили: дворник, мент.
Но человечек так и не проснулся –
не подобрали нужный инструмент.
* * *
Не стоял за конторкой,
не судил, не рядил,
не питался икоркой,
пил не только этил.
-
Если, шаря руками,
я с трибуны вещал, –
обходился стихами,
ну а чаще – молчал.
-
Не указывал смертным,
где их правда и путь.
Жил банально, инертно
и бессмысленно чуть.
-
Стосковался по вальсу,
одичал… Ну и пусть.
Не всегда улыбался,
а сейчас – улыбнусь.
* * *
Где-то щёлкает соловушка,
тянет речка тетиву...
Окаянная головушка,
не падай с плеч в траву.
Если за душу сграбастают
и помнут в мозгах цветы,
всё равно земля воздравствует,
не лишится Красоты.
Жизнь была порою вредная,
как граната без чеки,
самогоночки серебряной
подливала – от тоски.
Окаянная головушка,
прижмись к родной земле...
Покаянная до донышка –
светись в житейской мгле!
ЗАЧЕМ
-
Вновь журавлей пунктир...
Судьба подобна мигу.
Досматриваю мир,
дочитываю книгу.
-
Понурые слова,
нахохленные птицы.
Поломана трава,
листва с ветвей стремится.
-
Всё гуще мгла ночей,
всё жиже синь в просветах.
Не спрашивай: зачем?
Спросив – не жди ответа.
-
Не притяженью вслед
листва стремится с веток —
а чтоб к родной земле
прижаться напоследок.
ЖЕРНОВА
Порхов. Остатки плотины. Трава.
Камни торчат из травы – жернова.
Здесь, на Шелони, забыть не дано, –
мельница мерно молола зерно.
Мерно и мудро трудилась вода.
Вал рокотал, и вибрировал пол.
Мельник – ржаная торчком борода –
белый, как дух, восходил на престол.
Там, наверху, где дощатый помост,
хлебушком он загружал бункерок
и, осенив свою душу и мозг
знаменьем крестным, – работал урок.
...Мне и тогда, и нередко теперь
мнится под грохот весенней воды:
старая мельница – сумрачный зверь –
всё ещё дышит, свершая труды.
Слышу, как рушат её жернова
зёрен заморских прельщающий крик.
Так, разрыхляя чужие слова,
в муках рождается русский язык.
Пенятся воды, трепещет каркас,
ось изнывает, припудрена грусть.
Всё перемелется – Энгельс и Маркс,
Черчилль и Рузвельт – останется Русь.
Не потому, что для нас она мать, –
просто не выбраны в шахте пласты.
Просто трудней на Голгофу вздымать
восьмиконечные наши кресты.
Я ВЕРНУСЬ
«…возвратить поглощённое.»
Н.Ф. Фёдоров
Всего нагляднее – в апреле,
когда из-под одежд зимы
трава – в сиянии и в теле –
в мир возвращается из тьмы…
Так в сердце – на исходе жизни –
в сию копилку снов, гробов,
трещиноватую от истин,
вдруг возвращается… любовь!
Так на забытую могилу
Цветаевой, где мгла и мох,
второй, наджизненною силой
слетает славы поздний вздох.
…Блажен, кто верит в «небылицы» –
в бессмертье душ, в Святую Русь,
кто, распадаясь на частицы,
с улыбкой мыслит: «Я – вернусь!»
Кто чрез смертельные границы
плывёт, как журавлиный клик…
С чьей опалённой плащаницы
к нам проступает Божий лик.
* * *
«… Человек мыслящий уже понял,
что на этом берегу у него ничего нет.»
П. Флоренский
Нет ничего на этом берегу.
Зато на том – ромашки на лугу,
душистый стог, сторожка лесника,
слепой полёт ночного ветерка.
… Нет ничего на этом берегу.
Любовь, ты – мост. Я по тебе бегу.
Не оглянусь! Что я оставил там?
Тоску-печаль по вымерзшим садам?
Плач по друзьям, истаявшим в огне
земных борений? Но друзья – во мне,
как я – в сияньи этих вечных звёзд,
что образуют в триединство мост.
Не оглянусь! Метель в затылок мой.
То дышит мир, что был моей тюрьмой.
Не я ли сам – песчинка в снах горы –
себя в себе захлопнул до поры?
…Прочь от себя, от средоточья тьмы –
на свет любви, как будто от чумы,
перед единой Истиной в долгу…
Нет ничего на этом берегу.
РОЖДЕСТВО
Край неба – и звезда
в углу, как на конверте.
Рождение Христа –
спасение от смерти.
Снег. Прошлое. Мороз.
Мир распрямляет спину.
Нельзя смотреть без слёз
на русскую равнину.
В сугробе, как пенёк,
избушка в платье белом.
Но вспыхнул огонёк
в окне заиндевелом!
Живи, Земля, живи.
Добра, сияйте, знаки.
Рождение Любви –
прозрение во мраке.
…Ему – людской тоской
быть на кресте распяту.
Тебе – своей рукой
возжечь в ночи лампаду.
* * *
Кто – я? Забыл… Не имеет значенья!
Имя моё уплывёт, как дымок
спички сгоревшей…
Но… было свеченье!
Что-то и я в этих сумерках смог…
… Делал своё: улыбаясь сквозь слёзы,
пестовал доброе слово – во зле,
в небо смотрел на потухшие звёзды,
как сквозь морозный узор на стекле.
Таяло сердце от ласки свирепой…
Строил себя, суеты убоясь.
…Кто – я? Травинка – растущая в небо?
Или дождинка – летящая в грязь?
* * *
Стояла в стране сволочная погода,
в глазах у прохожих насмешка лучилась,
а я, хоть и «сын трудового народа»,
читал Пастернака…
И что получилось?
Теперь я читаю на сон детективы
и сплю нераздетым в холодной кровати.
Какие в стране зазвучали мотивы,
какие порывы!
А что в результате?
Я некогда был приглашён на беседу
к Ахматовой – Бродским. Сидели как боги.
И каждый тогда улыбался соседу,
хотя и – сквозь слёзы…
И что же – в итоге?
Теперь мы читаем на ценниках цены.
Стихи полетели, как птицы, – на свалку.
Поэзия – как бы – уходит со сцены,
а с нею – и звёзды тускнеют…
А – жалко!
* * *
Если выстоять нужно,
как в окопе, – в судьбе,
«У России есть Пушкин!» –
говорю я себе.
Чуть подтаяли силы,
не ропщу, не корю:
«Пушкин есть у России!» –
как молитву творю.
Есть и правда, и сила
на российской земле,
коль такие светила
загорались во мгле.
ПОКАЯННАЯ ГОЛОВУШКА
За городом – лужи, месиво,
за воротом – сыро, весело!
На стёклышках – морось нудная,
а солнышко – где ты, чудное?
Всё видится невозвратное:
кормилица – мать опрятная,
и девушка в лунном трепете,
и дедушка в смертном лепете,
военная ширь пожарища,
смятенная тень товарища…
Видения – неизгладимые…
Всё – по сердцу, всё – родимое!
Соловушка… Даль туманная…
Головушка покаянная!
* * *
Родную землю и камень любит,
пичужка, кошка и лютый зверь,
весной, по-молодости, и в холод лютый…
А я люблю её – и теперь.
Теперь, когда на плечах мозоли
от лямки жизни… Когда испуг
во встречных взглядах. И столько боли,
и свищут пули, хоть мир вокруг.
Когда мертвеют заводы, пашни,
в чужие страны – исход и бег.
… В родную землю – и лечь не страшно.
Страшней – утратить её навек.
* * *
Дождь молится на крыше,
под полом – мышки смех!
...Меня никто не слышит,
я слышу вся и всех.
С молчащей колокольни
плывёт безмолвный звон.
Струится стих крамольный
из сжатых уст, как стон.
Звучащие, провисли
над миром провода,
кипящие в них мысли
ревут, как поезда!
Окуренные ядом,
деревья бьют в набат.
Рыдают реки рядом,
и рыбы в них вопят.
Гудит земля, как бочка,
вздыхают в ней гроба.
И ветра оболочка
скрипит, как кожа лба...
Скулят белки и соли,
трещит озонный щит...
И, ртом в подушку, совесть
вновь по ночам кричит!
* * *
Однажды проснуться и вспомнить,
сколь многое ты потерял:
жену, телефоны любовниц
и кое-какой матерьял...
Утрачены волосы, зренье,
уменье играть в волейбол...
Как будто в эпоху старенья
из эры цветенья забрёл.
Случись это где-то вначале,
в момент восхожденья, в пылу, –
я вызвал бы транспорт с врачами,
подставил бы зад под иглу.
А нынче... спокоен. Как дятел.
Промыв на рассвете глаза,
я вижу мадонну с дитятей
и силюсь поднять паруса.
Шагая устала и зыбко,
я слышу: «Что с вами стряслось?»
И прячу в дурацкой улыбке
дурацкий ответ на вопрос.
И вечному миру внимая,
пытаюсь я мысли вязать...
И что-то уже понимаю,
хотя и не смею сказать.
СТАРАЯ ПЛАСТИНКА
Памяти Надежды Обуховой
Вращался диск, и голос вкрадчивый
был как засушенный цветок.
Плыла мелодия прозрачная,
не потревожив городок.
Был вечер тёплый перед осенью,
и голос был – под стать ему…
Вращалось певчее колёсико
в старинной песне, как в дыму…
А шум иглы – дыханье сиплое
тех лет благих… И вспомнил я:
так пела женщина красивая –
тревога давняя моя.
Ещё в войну, в каком-то сборище,
где был у взрослых патефон,
её услышал я, и ноюще
рванулось сердце ей вдогон!
Ах, эти грёзы! Не нелепо ли?
Восторга сколько! Всё – в песок…
Наверно, женщины и не было,
а был всего лишь голосок –
мечта, украшенная звуками…
Но ведь была! И сквозь судьбу
ещё не раз меня аукала,
звала с дороги на тропу.
…Вращался диск, печаль раскручивал,
и голос бился, как слепой,
над той рекой, над той излучиной,
где мы не свиделись с тобой.
1973