Праздник Победы. Наглажены брюки.

Взрослые пьют за Победу до дна.

К деду пристали настырные внуки:

– Дед, расскажи про свои ордена! 

Он не любил разговоров об этом,

Так же, как старых траншей за рекой.

– Дедушка, милый, вот стану поэтом…

– Ладно, послушайте, случай такой.

Тесно в землянке от нашего брата,

Курим по кругу, обычай таков.

Вдруг приказал лейтенант виновато:

– Связь перебита, пойдёт Щербаков.

Я попрощался. Идти под обстрелом.

Трое уже не вернулись назад.

Провод тяну да молюсь неумело –

Пусть не убьют, и не надо наград!

Мне повезло, отозвался наш зуммер,

Вроде и фриц не тревожит ничем.

Вдруг началось. Я упал, но не умер.

– Дедушка, милый, так плакать зачем?

Что было дальше? По-русски упрямо

Всё же дополз мой израненный дед –

Вместо землянки глубокая яма,

Нет лейтенанта, товарищей нет.

И никогда ничего не поправить.

Разбередили стаканом вина

Вечную боль или вечную память…

Дед, расскажи про свои ордена!

г. Мытищи

Московская область

«Артиллеристы, Сталин дал приказ!» – 

Хрипел отец за чаркою до пота.

Пел, как умел, фальшивя всякий раз,

Он, командир зенитного расчёта.

И некому помочь и подтянуть

Ему в застольной песенной кручине – 

Его расчёт земной окончил путь

Под Сталинградом и в днепровской стыни.

Не трижды ли сержанта обошла

По кругу поведённой смертной чашей

Судьба – хозяйка бражного стола,

Где вместе за столом и наши, и не наши…

Отец, прости, что в прежние года

Я не болел твоей заветной болью.

Казалось мне, что это навсегда – 

Твой слёзный хрип в негаснущем застолье.

Наверно, время делает мудрей,

Вдруг возвращая главный смысл понятьям.

«Из сотен тысяч батарей

За слёзы наших матерей,

За нашу Родину! Огонь!»

Ты слышишь, батя?

Астрахань

Когда на братскую могилу

Я приношу свою тоску,

Я думаю: а мы смогли бы

Вот так погибнуть за Москву?

Уже навек во тьме кромешной

Уткнуться в снеговую шаль?

Сорокалетней, многогрешной,

Угрюмой жизни – тоже жаль.

Смогли б, наверно. Но не скрою,

Что в бой ушли б с большой тоской:

Известно ль было тем героям

О куцей памяти людской?

И что Москву к ногам положат

Не трёхнедельным удальцам –

Бандитам, стриженным под ёжик,

Своим ворюгам и дельцам.

И всем самоновейшим  ваням,

И тем, кто кормится при них,

Кто подплывает к изваяньям

С собачьих свадебок своих.

Стоят, косясь не без опаски,

С иноплемённою душой.

Им те высоты – остров Пасхи

С культурой странной и чужой.  

Московская область

Маме

К печи поленья поднеси,

оладьи замеси.

Трещат морозы на Руси,

морозы на Руси.

Безмолвен лес, безлюден сад,

и в поле ни следа –

такие холода стоят,

такие холода!

Ах, мама! Ты едва жива.

Постой, ты вся в снегу.

Оставь тяжёлые дрова,

давай я помогу.

Зачем ты всё  –  сама, сама?

Не стой на холоду…

Какая долгая зима 

в сорок втором году!

Не тает иней по углам,

а ночь – над головой.

Мука – с картошкой пополам,

над полем – волчий вой.

Дымятся снежные холмы,

и ночи нет конца.

Эвакуированы мы,

и нет у нас отца.

Так страшно дует из окна,

и пруд промёрз до дна.

Так вот какая ты, война!..

Что говорить? Война.

Забыл я дом арбатский наш,

тепло и тишину.

Я брал  двухцветный карандаш.

Я рисовал войну.

Шли танки красные вперёд.

Под ливнем красных стрел

вниз падал чёрный самолёт

и чёрный танк горел…

Лютее, снежнее зимы

не будет никогда.

Эвакуированы мы

из жизни навсегда.

Метёт, а небо так черно,

что кажется: сейчас

на нас обвалится оно –

да и придавит нас.

Москва

Дым над осенью,

Резкий и синий.

Едкой гарью

Октябрь напоён.

Дым. И дождь

По военной России,

Проникающий в сердце моё.

Дождь:

По горьким солдатским усмешкам,

По глазам,

По стальному стволу.

Догорают избы головешки.

А над полем – кувшин на колу...

Кони. Кони.

Блестят, как тюлени.

Где-то справа машины гудят.

Прикрываю руками колени,

Меж лопаток –

Мурашки дождя.

Я не знаю, зачем,

Но запомню:

Что-то слышно

В недальней пальбе.

Что-то думают мокрые кони

О своей

И о нашей судьбе.

Начинается новая эра,

Отсекая дороги назад.

Я рождаюсь вот здесь,

В сорок первом –

Мёртвым сверстникам

Глядя в глаза.

Вологда

Всю ночь мы уходили большаком.

Горел июль.

Навстречу шла пехота.

Дымились паром Мстинские болота.

Дымил большак растоптанным песком…

Всю ночь мы уходили в тишину –

мальчишки и девчонки из детдома.

И слушали огромную войну.

И путали её с протяжным громом.

Мы только начинали жить тогда.

И первые мои воспоминанья:

в помятый чайник бьющая вода

на маленьком разъезде без названья.

Там, над холмом, на семь ветров страны

расправив сучьев крепкие суставы,

вздымался дуб, от грозной вышины

укрыв собой обозы и составы.

Внезапный свист.

И вмиг (как смерть нага!)

земля распалась в рыжем смерче взрыва.

И рядом в небе, вздыбленная криво,

качалась вехой конская нога.

Состав чадил.

Треща, пылали брёвна.

По щепьям дуба густо лился сок.

Наш воспитатель Ксения Петровна

пыталась встать – и падала в песок.

Она шептала – пот катился градом –

прерывисто, клокочуще дыша:

– Не ждите… Уходите… Эти рядом…

Веди их, слышишь?!

Ты теперь большак…–

Потом умолкла.

Помню только ком

песка в ладони – бурый, тёплый, клейкий…

Потом мы шли июльским большаком

в прожжённых, взрослых, жарких телогрейках…

Тогда большак шёл только на восток.

Над ним дождём осколки моросили.

Концом пути казался нам исток.

Но мы уже узнали: мы – Россия.

У эшелонов клянчили погоны,

выспрашивая взрослых о войне.

Рвались назад – влезая под вагоны,

мотаясь бесприютно по стране.

На полустанках с голодухи пухли,

тая в глазах горячечную боль, – 

и чёрные угрюмые старухи,

жалея, забирали нас с собой.

По большаку –

в разбитые деревни,

где что ни дом – то щели да беда,

где что ни сад – то чёрные деревья,

где что ни стол – то жмых да лебеда.

Мы вместе с ними осенью вставали

и, взяв мешки, корзины, туески, 

шли по жнивью. 

                        И молча собирали

опавшие при жатве колоски.

Опорки расползались на ногах.

Терпели всё, друг друга убеждая,

что каждый новый колос урожая –

ещё обойма в сторону врага…

И час настал: большак повёл на запад.

И снова я себя запомнил там –

на полустанке,

где взрывчатки запах

не весь истлел, растёкшись по кустам.

Увидел дуб, расколотый ударом,

когда швыряли «юнкерсы» громы.

И замер я. 

              И понял, что недаром

его с Отчизной сравнивали мы.

Ещё обломленные ветки слиться

с землёю не успели до конца –

янтарный сок,

целебная живица,

врачуя, заслезилась по рубцам.

И в час, когда растаявшие снеги

рванулись ввысь, туманы зазмеив,

вокруг рубцов проклюнулись побеги,

погибший дуб собою заменив.

И меж дубков, познавших боль и сталь,

я ощутил себя частицей силы –

той, что зовётся испокон – Россией…

И предо мною жизнь раскрыла даль.

Москва

Село, в котором я родился,

Дом с покосившимся крыльцом…

Я вспоминаю, как гордился

С войны

Вернувшимся отцом!

Ну, у кого ещё похожий,

На все на сто

                   дворов окрест,

Был вот такой –

Обитый кожей

Никелированный протез?!

Теперь пригрезится –  

Сквозь муку, –

Как я не раз отца просил

Снять

Металлическую руку:

Перед ребятами форсил!

И он снимал. Глядел в окошко.

Блестели тускло ордена.

И, будто мёрзлая картошка,

Катилась по небу луна…

Потом – отцовская могила.

И скудный хлеб

Тех трудных лет.

И тихо мама говорила:

«Учись, сынок!

Ученье – свет…»

Но, пережив и с ней разлуку,

Увижу вновь, как станет мать

Ту –

     словно бы живую! –

                                  руку

К груди иссохшей

Прижимать…

Санкт-Петербург

Я был рождён во времена,

Когда закончилась война

Победою!

О них шпана

Теперь кричит как о суровых,

Где правил злобный вурдалак.

Не знаю: врут иль было так –

Я помню гордость, а не страх,

И хлеб,

Бесплатный хлеб в столовых.

 

Уроки кончены, и вот

Туда, где свой, родной народ,

Серёжка в очередь встаёт,

А мы, пока он достоится, –

За стол! И солюшки щепоть

Посыплешь щедро на ломоть:

Как радуются дух и плоть –

Ах, видели б вы наши лица!..

 

В стране пятнадцати столиц

Таких сегодня нету лиц!

Не зря рекламный русский фриц

Мне предлагает всё и сразу:

Лишь только бы молчал я впредь

О гордости победной, –

Ведь

Я – хлеб, какому не черстветь,

Я – соль та, равная алмазу!..

Тула

В боевом солдатском званье,

В гордом званье старшины,

В новом обмундированье

Возвратился дед с войны.

Гимнастёрку и рубашку,

Пару яловых сапог

Износил он. А фуражку

Почему-то всё берёг.

Надевал фуражку в праздник,

Очень ею дорожа.

Бабка скажет: «Новой разве

Нету? Всё для куража!

Как в такой пойдёшь к соседу:

Не хозяин, что ль, рублю?

На базар поеду в среду –

Шляпу там тебе куплю…»

Дед припрятанную «Старку»

Брал: да что тут говорить...

Спорить с бабкой, что по танку

Из винтовочки палить…

Не спеша он шёл к соседу,

Что под Курском воевал, 

И с соседом за Победу

«Старку» – чаркой распивал.

С ним, осколком ослеплённым,

Пел о самом дорогом,

Пел и плакал!

И гранёным –

Пил за мёртвых самогон!

Добирались и до бражки…

Только ум не пропивал:

Никогда чужой фуражки,

Уходя, не надевал.

Перед бабкой отвечая,

Говорил: «Да что там пью? –

От чужих же отличаю

Я фуражечку свою!» –

«...Отчего ж тебя качает,

Что корову в борозде?

Знаю, как ты отличаешь:

Ты ж – на ощупь, по звезде!..»

Дед молчал. Когда ж от брани

Строгой бабки уставал,

Не ложился на диване –

Уходил на сеновал.

И проваливаясь в небыль

От нахлынувшей тоски,

Видел он, как шли по небу

Краснозвёздные полки.

Там по цвету и по лаку,

По немеркнущей звезде –

Узнавал свою фуражку!

Ту, что в доме, на гвозде…

Тула

Солдат оставил тишине 

Жену и малого ребёнка 

И отличился на войне... 

Как известила похоронка.

 

Зачем напрасные слова 

И утешение пустое? 

Она вдова, она вдова... 

Отдайте женщине земное!

 

И командиры на войне 

Такие письма получали: 

«Хоть что-нибудь верните мне...» – 

И гимнастёрку ей прислали.

 

Она вдыхала дым живой, 

К угрюмым складкам прижималась, 

Она опять была женой. 

Как часто это повторялось!

 

Годами снился этот дым, 

Она дышала этим дымом –  

И ядовитым и родным, 

Уже почти неуловимым.

 

...Хозяйка юная вошла. 

Пока старуха вспоминала, 

Углы от пыли обмела 

И – гимнастёрку постирала. 

Москва

Фуражка да с околышком…

Баланда из ботвы…

Военные осколочки –

Братва из-под Москвы.

Воронки да пожарища.

А мы шагаем в класс.

И спорю я с товарищем –

Где мина, где фугас?

Слова исповедальные

О бедах фронтовых.

Квартиры коммунальные.

Паёк на семерых.

Ах, как вы ныне ценитесь,

Военные рубли?

Буханка хлеба – семьдесят,

Билет в театр – три.

С тех пор у нас не плесенью

Сердца поражены –

Лирическими песнями

Эпической войны.

Мы труд познали смолоду.

Нам рук своих не жаль.

Сердца у нас –  не золото,

Осколочная сталь.

И мысли не припудрены,

И злостью сводит рот.

Занозы да зазубрины

В характерах сирот.

…Уже в поре цветения,

Как майские сады,

Иные поколения,

Не знавшие беды.

Но памятью нетленною,

Рождённые в огне,

Разбросаны военные

Осколки по стране.

И сердце вновь сжимается:

Легко ли вам, светло,

Голодные красавицы

Из детства моего?

Вновь в памяти проявится,

Как свет летящих птиц,

И бедность ваших платьицев,

И бледность ваших лиц.

И вот, обнявшись, снова мы

Сидим, дыша едва,

И кажутся суровыми

И взгляды, и слова.

Но гордо и раскованно

О битве за Днепром

Трофейный, лакированный

Поёт аккордеон.

Ещё Отчизна бедствует,

Но всё пойдёт на лад:

Что шепчут губы детские,

То пушки говорят.

Мы слёзы скрыть стараемся,

Душа в беде горда.

Мы скоро распрощаемся.

Надолго. Навсегда.

Подстриженные чёлочки.

Косички до земли.

Военные осколочки,

Родимые мои… 

Москва

День Победы. Смертная тоска.

Как вагон, Россию отцепили…

Подменили даты и войска,

И героев павших подменили.

Мир спасён. Америке – виват!

Для России – водка и корыто.

Что ты плачешь, маленький солдат,

За проклятым Одером зарытый?

Возрождайся, память, из обид

Под сияньем воинского флага!

Что Париж, Варшава и Мадрид,

Что весь мир без взятия Рейхстага?

Русский дом измазали смолой,

Оплели лукавыми словами.

Встань, солдат, над пеплом и золой,

Посмотри в утраченное нами.

Там, вдали, где праведники лбом

Бьются в пол святого каземата,

Спит Земля в сиянье голубом

Под пилоткой русского солдата.

Самара

После медсанбатов и штрафбатов –

По своей вине и без вины –

Им уже давно не до дебатов

На погостах рухнувшей страны. 

Памяти зияющие дыры

Не закроют речи и цветы…

Спят в земле бойцы и командиры,

Армии, дивизии, фронты.

Позади десанты и тараны,

Сталинград, днепровский рыжий ил.

А сегодня души их и раны

Лечит сам архангел Михаил.

Не они, а мы теперь во мраке,

Раз твердят не спьяну за столом –

Не добро и зло сошлись в атаке:

Это воевало зло со злом.

Жизнь воспринимая без идиллий,

Не хочу турусы городить…

Нас, детей и внуков, победили,

Их уже не смогут победить.

Москва

Ты сниться мне, отец, всё чаще стал…

Ты в этих снах не только что не стар,

но и меня на тридцать лет моложе

сегодняшнего…

Вижу облик твой в шинели,

в гимнастёрке фронтовой.

И, всё больнее душу мне тревожа,

сильней, чем орудийная пальба,

мне слышится в глазах твоих мольба:

«Скажи, сынок,

за что, за что, за что же

те, кто у вас сегодня во властях,

победу нашу превратили в прах?

Скажи, неужто это – навсегда?!»

…И просыпаюсь я в слезах стыда.

Псков

ивановы, петровы, рогожины, чудаковы… и несть вам числа…

все вы в землю когда-то уложены, и густая трава проросла

там, где вы полегли безымянными, где безвестными вы полегли,

где могил застарелыми шрамами вы остались на теле земли…

 

мы вас помним… мы плачем, не ведая, где нашли вы последний покой…

да, в историю нашу победную кто-то пишет бесстрастной рукой,

что потери уже подытожены, кто безвестен – уже навсегда...

ивановы, петровы, рогожины, чудаковы – ушли без следа…

 

в эту запись не верьте лукавую, в ней ни правды, ни совести нет…

так уж вышло, что встал над державою не рассвет, а почти беспросвет…

верьте песням, которые сложены, верьте в тех, кто за вас постоит,

Ивановы, Петровы, Рогожины, Чудаковы, родные мои…

Москва