На краю России

В книгу «На краю России» известного русского писателя Александра Можаева вошли рассказы разных лет, а также повести «Деркул – быстрая река» и «Сары-Буль».
Герои А. Можаева – это мы вчера и сегодня, это наше прошлое и настоящее, наша мораль, историческая и общечеловеческая, порой оказывающаяся беззащитной перед бессердечием и жестокостью мира сего.


.

ОТРЫВКИ ИЗ ПОВЕСТИ «ДЕРКУЛ – БЫСТРАЯ РЕКА»

Волчица. Клавдия

– Место это исстари Пересыпом зовётся, – сказал Косоротый, указывая на бурный участок реки. – Так его прозвали... Видишь, вон тот ерик, который гору надвое делит, курган огибает... Раньше в том ерике речка текла Каменка. Вода родниковая – лёд. Головля, щук в ней водилось... У этой Каменки, в купырях, и нашли нашего Проню... Во-он там, где ольховый гаечек чернеет... Куда подевалась речка? Хозяйвов на земле перевели, и она сдохла... Так вот. Склоны перепахали, родники позамулили... А весной этим ериком большая вода идёт. Берега крутые, деться некуда – прёт!.. Шум за четыре версты слышно. Катит с горы каменья вот такущие... – Косоротый раскинул руки. – Этими каменьями и пересыпает Деркул-то, оттого и место здесь неспокойное, и название соответствует...
Когда-то хутор у этого места был. Мой хутор... Гуркиным звался. Потом разогнали людей отсюда, «перспективы», говорят, нет. Какая же к чертям «перспектива» – церковь сломали, клуб, магазин закрыли, Куприянову мельницу на дрова расхватали, а новую поставить – ума нет; тракторную бригаду да ферму в Погореловку перевели, там свет, радио. Тут – лучина... Век жили себе, не думали про ту «перспективу», а тут на тебе... Единолично жить запретили, а общественной работы с этой перспективой не дают. Рассыпался хутор. А я иноди приду сюда, доночки кину, расслаблюсь да вздремну на бережку. И слышу: петухи голосами спорют, коровы ревут, жеребцы в загонах бьются, визжат – маток не поделют... Дашка Горчиха Ивана-немца материт за то, что не вовремя скотину пригнал, а тот ни хрена не слышит, мычит, смеётся, хоть и понимает, что не хвалят – ругают его... А чуть дале, к горе, в Садках, ребята песни играют...

РАССКАЗЫ

Последний нонешний денёчек

В конце ноября, когда нежданно завьюжило и стало не по-осеннему студено, Иван Власович занемог. У него вдруг стали ватными ноги, и по этой причине испортилась походка. Выйдя утром во двор, он неуклюже ковылял по мокрому рыхлому снегу, стараясь придумать себе какое-то неотложное дело. Но дел в эту пору было не много, а из неотложных только одно: нужно было срочно, до больших морозов, вытащить из воды и поднять на высокий берег лодку. Спотыкаясь, и борясь с невесть откуда подступившей одышкой, он спустился к реке. На фоне белого снега, она казалась зловеще-чёрной. Припорошённая снегом лодка всё ещё стояла в воде, и её успело уже сковать окрайками льда. Она задержалась здесь из-за поздней рыбалки. Ещё на Воздвиженье Иван Власович ставил сети, и было много плотвы. В былые времена он рыбалил и в декабре, но всегда до прочного ледостава успевал достать «свою кормилицу» и оттащить в безопасное для неё место.
Неровной походкой Иван Власович подошёл к лодке, хотел сдвинуть её с места, но прибрежный лёд уже прочно держал её  в своих  объятиях. Тогда он залез в лодку, стал раскачивать её. Лёд пошёл волнами и отступил. Но и это не помогло, силы оставили его и как он ни тужился, лодка не хотела выползать на берег.
«Одному не управиться… – тяжело дыша, думал он. – Нужно б Серёгу  и Лёху кликнуть…»
Раньше он поднимал лодку сам. Подкладывал под неё лёгкие сосновые бревнышки и, постоянно меняя их, вскатывал наверх. Сейчас же ноги его подкашивались, и кроме гулкого стука в висках он ничего не слышал.

Макеич

В общем вагоне тесно и душно. Проход заставлен сумками, узлами, корзинами... На каждой остановке, когда кто-то шёл к выходу, слышались незлая ругань, воркотня. Напротив меня – двое мужчин. Один уж старик, седой и сутулый, другому, рыжеусому, с живыми серыми глазами, не более сорока.
С рассветом всё чётче вырисовывались проплывавшие мимо поля, заросшие терновником буераки да редкие хутора, от которых даже сквозь вагонные окна просачивался запах осенних костров.
– А ведь не переживёт нонишнию зиму озимь – навернётся, – глядя на неровную бледную зелень полей, говорил старик.
–  Навернётся и навернётся... на то начальство есть, чтоб болеть... – равнодушно отвечал рыжеусый. – А то оно сразу неясно было, когда в сухие глудки сеяли...
–  То так – неведомо чему соглашался старик.
От этого простого негромкого разговора незнакомых людей, от вагонной суеты и туманного рассвета в запотевшем окне веяло родной Дурновкой, где я когда-то родился и куда после долгих лет неприкаянной бродячей жизни возвращался. Той самой Дурновкой, которая в дальних краях снилась мне вьюжными ночами в яблоневом цвету, в птичьем щебете и с розовой дымкой заката, подолгу не угасающей за Барсучьей балкой.
Сейчас, неотрывно вглядываясь в мерно текущую равнину, я искал глазами знакомые приметы.
От долгого ожидания щемило в груди, тело моё ломало, и я с трудом сдерживал в себе желание выскочить из вагона и бежать впереди поезда.
К своим тридцати трём годам я всё ещё не обзавёлся семьёй, не имел своего дома и хотел наконец-то осесть и начать новую жизнь в родимом краю.
Единственный человек, которого я хорошо знал, помнил и любил и к которому сейчас ехал, – это мой двоюродный дядя, воспитывавший меня до семи лет, и от которого потом меня забрали в детдом.

Тридцать третий

Семья наша по тем временам жила крепко, но батька из страху в колхоз вступил. Дядька Володя ругал его и смеялся над ним, но дядьку раскулачили и увезли куда-то, а мы остались, и мать была очень радая тому, что не тронули нас. Матерь Сибири боялась. Потом в домах есть не стало и начали все кругом пухнуть и мереть, но матерь и тогда не роптала: спасбо, хочь не в Сибири. За зиму и весну полхутора вымерло. Куда ни глянь – пухлые. Иные так пухли, что кожа прямь до мяса лопалась и сукровица бегла.
Нас семь душ детворы было, мы все попухли и перестали ходить ногами. Один Колька наш не пух, он самый маленький был и прокудливый. Маманя не знала, куда его деть  – скрозь беду ищет. Выйдет матерь во двор чего-то делать, его за ногу привяжет к дереву, чтоб не заполз, вот он и лазит вокруг, как телёнок. Траву всю до самой земли выест. На другой раз мать его на новое место вяжет. Колька не пух.
Самое страшное – весну пережить, там легче. Мы пережили, но испухли ещё дюжей.
Как-то батька ушёл в ночь и явился с чувалом колосков. И радостный, и в страхе. Мы как подхватимся с коек. Мать давай нас лоскутом по своим местам загонять. И всю ночь они с батькой колоски те выколачивали да на ручной мельничке мололи в крупу. А нам сна нет. Один Колька и не прсыпался.

Письмо

На хуторе Терновском умерла старуха. Зарёванных внучат отвели соседи. Председатель заказал в плотницкой гроб. Конюх Макей рыл могилу, а к дому покойной сходились люди. Зашёл и бригадир. Постоял с минуту, помял в руках шапку и уж было засобирался уйти, как за спиной зашушукались:
«Вишь, бригадир явился... Детвору, небось, оформлять будет».
«Куда? Куда ребятишек-то денут?» – шёпот со всех сторон.
«Может, мать объявится?»
«Мать?»
И только тут вспомнили, что у старухи есть дочь и что ей нужно дать телеграмму. Начали искать адрес. Тогда и было найдено это письмо с пометкой на конверте: «Адресат выбыл».

С ПЕСНЕЙ
ПО СТРАНЕ

Интерактивная карта

ЗЕМЛЯЧЕСТВА