Проза | Анатолий Владимирович Кирилин
Анатолий Владимирович Кирилин
Анатолий Владимирович Кирилин родился в 1947 году в Барнауле. После окончания средней школы работал корреспондентом краевого радио, после службы в армии – на телевидении. В начале 1990-х годов – корреспондент, ведущий и директор популярной независимой телекомпании «ТВ-Сибирь». Заочно окончил филологический факультет Барнаульского государственного педагогического университета. Первый рассказ опубликован на страницах «Алтайской правды» в 1980 году. Автор книг: «По¬маши мне из окна» (1984), «Чужая игра» (1987), «Под небом апреля» (1988), «Под знаком Творца», «После гона», «Семена для попугайчиков» (2005), «Избранное» (2010) и других. Публицистика – «Письма из страны великого незнания» (2012). Лауреат премии журналистского конкурса, объявленного краевым фондом поддержки Президента РФ, премии имени В.М. Шукшина, премии Алтайского отделения Демидовского фонда литературной премии России, лауреат Большой литературной премии России за книгу прозы «Избранное». Награждён медалью «Защитнику свободной России». Живёт в Барнауле.  
РАССКАЗЫ
Вольная воля
История придумана, совпадения с реальной жизнью случайны


А места по Чарышу – только что здешние жители знать не могут, какая красота их окружает. Привыкли. Чуть горы сположились – и растёкся по долине Коргон, делясь на рукава и затоки. Немного ему осталось до устья, до Чарыша. И удивишься, пройдя вверх по Коргону всего ничего, – мощными стенами взметнулись утёсы, зажимая в узкое ущелье осердившуюся на несвободу реку – тёмную, бурливую, опасную. Правый берег, весь в зарослях багульника, акации, таволги, иван-чая и прочей зелени, окружающей могучие лиственницы и кедры, подольше держится пологим, но вскоре и он переходит в отвесные скалы, которые тысячи лет грызёт и никак не источит свирепый ледяной поток.
Что до местных жителей – их всего-то одна семья. Хозяин, Евгений, до недавнего времени был пасечником от колхоза, но пчелиный клещ за месяц извёл всю пасеку, не пощадив ни одного улья. Колхоз не стал восстанавливать пчелиное ¬хозяйство, не до того. Начал он ссыхаться и падать, как и вся большая страна, слывшая ещё пару лет назад могучей державой. Насчёт страны Евгений имел смутное представление, поскольку жил без света, радио и газет. Поудивлялся безразличию к себе и к пасеке колхозного начальства, потом привык. Приходили мужики из деревни, говорили, что работа осталась только на маральнике, и доход от него делят меж собой всё те же начальники. А им, мужикам, ни дела, ни заработка, вот рыбачить ходят, хариуса таскать.

До Сиднея одиннадцать тысяч километров
Жизнь проходит, а я всё ещё не был в Австралии! Я не был во многих других местах, но за Австралию почему-то особенно обидно.
С каждым днём всё больше глупостей слышно из телевизора, но кто и когда сказал, что оттуда должны сообщать другое? Поменяйте взгляд на вещи, и вещи встанут на свои места. А что касается Австралии… За собственным благополучием никто не слышит сигнала о неблагополучии кого-то. Неблагополучии точно в таком же объёме. Или больше. Или меньше. И совсем не обязательно этот кто-то пьян и подзаборен. Словечко из стихотворения моей любимой…
Нет, про Австралию вспомнилось неспроста. Двор наш – пространство между шестью пятиэтажными домами – занимал территорию немалую. Посреди него огромным и чужим островом помещалась усадьба деда Сабурова. Кто-то, отдалённо знавший про географию, и назвал усадьбу, обнесённую корявым забором, Австралией, намекая, очевидно, на одинокость её посреди чужого мира. Такая дикость – клочки частного сектора среди новостроек в самом центре города – в те пятидесятые да и ещё и в начале шестидесятых не была редкостью. Эти усадьбы теснили, выдавливали из жизни всем миром – от городских властей до дворовой шпаны, к отряду которой примыкал почти всякий достигший двенадцатилетнего возраста.
Между забором деда и общежитием котельного завода, тоже пятиэтажкой, царствовал огромный тополь, метрах в пяти над землёй, разошедшийся в три ствола. Между стволами был сооружён шалаш, и там, в этом боевом штабе местного воинства, разрабатывались планы набегов на дедово хозяйство. Не сама же дворовая мелкота придумала, кто-то из взрослых подсказал, кивнув на усадьбу – кулак. А раз так – наше дело правое, победа будет за нами, и подрастающая братва усердствовала в сотворении козней деду. Была у него корова, пара свиней, куры, огород – как я немного позднее выяснил – обычное деревенское хозяйство. Может, это и не давало покоя горожанам в первом, втором, от силы третьем поколении? Во всяком случае, не помню, чтобы кто-то из соседей, высказал патриархальный трепет, вздрогнул ноздрями, когда от дедова подворья тянуло запахом сена и скотского присутствия.

Течёт река издалека
Река Чарыш чего только не встречает на своём пути – горы, холмы, степи, леса, перелески.  В его водах разглядывают своё отражение высокие берега, стога, поставленные на краю покоса, деревни, кое-где ещё сохранившиеся по-над  рекой, на угоре, отдельные домики, когда-то поставленные рыбаками.
Рыбного промысла давно уж нет на Чарыше, а так, больше для своего удовольствия  рыбачат люди – кто издалека едет, кто здешний, побережный. Конечно, ловят рыбу и на прокорм, и на продажу, но та ловля уже браконьерская, с запрещёнными снастями. Мало рыбы, с каждым годом всё меньше.
Старожилы говорят, что и вода в Чарыше год от года убывает. По весне разольётся, былую мощь покажет, луга затопит, а к августу сузится, обмелеет, местами разойдётся меж островами несколькими ручьями – не угадать, где коренное русло. Вот рыба и пугается, на мели боится остаться, спешит к большой воде, к Оби, куда впадает Чарыш. А та, в свою очередь, тоже к концу лета вся в песчаных проплешинах, ещё выше надо уходить рыбе, на север. Но  там её поджидают опять же мелкое и больное Обское море и плотина, образующая его. Всё, нет дальше пути. Сказывают, с северной стороны плотины, откуда уходит Обь к Ледовитому океану, этажами стоят, приткнув носы к бетонному перекрытию, огромные осётры и нельмы. Ждут – будто знают, что сотворённое человеком не вечно, даже могучий бетон. Уже их деды и прадеды забыли дорогу к исконным нерестилищам, вверх по Оби, по Чарышу, но генетическая память сильнее любой другой, родовой в том числе.

Посуху и по воде
Дед Анемподист не посчитался со своими земляками. Что земляки! – он посягнул на самые строгие вековечные правила: велел нести свою жену Екатерину Филаретовну обратной дорогой, с кладбища.
– Отцы ему нехороши наши, деды! – гневно неслось вдогонку. 
Заодно бабки честили четырех добровольцев, за известную плату подхвативших домовину.
Анемподистов внук Гоша, двенадцатилетний подросток малокровного вида, задержался у могилы, присел на корточки перед вынутой землей, помял щепоть ее на ладони, понюхал зачем-то и бросил вниз. Бульк! – послышалось со дна, и звук этот, едва дошедший наверх, разом прекратил роптание на погосте. Диво немалое – первая ли тут гостья Екатерина Филаретовна? – никогда не подтапливало могилы – ни по весне, ни осенью глубокой. А нынче и совсем – картошку по огородам копают – сухая берется из земли, ровно мытая. Щадит погодушка... Может, вода – это знак какой? Непростая была женщина Екатерина Филаретовна.