Проза | Борис Петрович Агеев
Борис Петрович Агеев
Борис Петрович Агеев родился 14 января 1950 года в д. Кочановка Курской области. Окончил профтехучилище в Москве (1968) и Высшие литературные курсы (1989; семинар Э. Сафонова). Работал на стройках и заводах в Москве, плавал на судах Камчатского морского пароходства, был смотрителем маяка, журналистом, лит. консультантом, диспетчером в домоуправлении. Редактор межрегиональной газеты «Славянка». Печатается как прозаик с 1976 года в журналах «Юность». Автор книг прозы: «Откровение». Владивосток, 1979; «Третий. Текущая вода. Повести». М., 1983; «Кто в море не бывал». Курск, «Крона», 1996. Член СП СССР (1983). Премия журнала «Юность» (1976). Живёт в Курске.  
ЦИКЛ ОЧЕРКОВ
о старых людях курской глубинки
Сколько терпения человеку нужно
…Отмечалась годовщина со дня смерти Евдокии Петровны Еськовой. 14 марта 2003 года ей, старинной курской жительнице, исполнилось бы сто восемь лет. Она вживалась во второй век, ограниченный своим сроком. Её отболевшая плоть уже ничего не весила, и двое дюжих могильщиков отдали земле, словно пушинку, то, что земле и принадлежало.
Баба Дуня, как её звали многие знакомые, ещё продолжает оттуда «разговаривать» со внучками и правнуками в их снах. Её сын Михаил вместе с женой давно сделали в комнате бабы Дуни ремонт, сменили обои. Оставили в углу все те иконы, которым она молилась в земной жизни, оставили и самую большую, работы софринского иконописного заведения, икону Казанской Богоматери – Споручницы и Заступницы бабы Дуни.
...У неё была своя комната в курской квартире сына, а в ней – постоянное место жительства на кровати в трёх шагах от окна. В нём баба Дуня видела низкое бирюзовое небо, крыши соседских домов, летающих над старыми тополями ворон. Окно-то хоть и рядышком, всего в нескольких старушечьих шажках, но чтобы приблизиться к холодящему лоб оконному стеклу, да окинуть ещё не слабыми глазами дольний мир с высоты четвертого этажа – требуется посторонная помощь. Телесная немощь горше всего, а так баба Дуня ничем опасным и не болела. И оставалось ей с этого места смотреть, как светит небо, размытое и располосованное снежным зарядом, да слушать, как под ветром машут со свистом тополовые ветки. Уходила очередная зима, а на краю века зимы что-то стали малоснежные, без пышных сугробов со вьющимися на вершинках снежными вихорками...
Мы были все по отношению к ней подростки: и кому исполнилось двадцать лет, и кому – восемьдесят. Нынешним молодым, с трудом привыкающим к статистическому приговору покинуть белый свет в 58 лет, трудно было постигнуть истоки её терпения. Но сколько ни думай о долготе её дней, и сколько запоздало ни желай, чтобы она соединила этой долготой три «арифметических» века – а послушав её простые речи, понимаешь, что её мысли – всё о том же, об одном...
Отступим на несколько абзацев во дни пропавшего в дымке позапрошлого века и попробуем обозреть «окрестности» лет, когда родилась и выросла Евдокия.

Смерть художника
Даже когда за широким больничным окном весна – тяжёл сон в пятиместной палате. Терпеливый дедок с одной почкой и неизменной бутылочкой на боку, в которую по прозрачному шлангу сочится мутноватая жидкость, если не травит анекдоты, то обычно тих. Скоро ему промыть пузырёк будет некому – сосед справа, который за ним ухаживает, молодой шоферюга из райцентра Мантурово с кавказской фамилией – подарок солнечной Грузии – собирается на выписку. Однако ещё не знает, что спокойной жизни ему осталось до завтрашнего дня: свезут в операционную, вырежут отмершую почку – «менты отбили» – и почти сутки он будет отходить от наркоза и потрясения: до того неожиданно всё случилось. Только скрип зубов и глухие маты будут доноситься с его койки вместо привычных бодрых присказок утром после взгляда через окно на распускающиеся в больничном сквере берёзки и зелёную траву: «И снится нам не рокот космодрома, не эта ледяная синева...». Теперь и ему жить с пузырьком на боку. Лежа у окна тоже с неотвязным пузырьком, Игорь читает роман Хемингуэя «По ком звонит колокол». Игорь, завсегдатай палаты, регулярно ложится в урологию на поправку, с ним привычно здоровается вернувшаяся из отпуска санитарка Марь Пална, с носом-бульбочкой на круглом простом лице, приземистая, перетянутая по литой талии поясом поверх больничного халата. Её зычный – на все три этажа – голос уже откатался по коридорам: «Разве дети проживут на тыщу? Сказала им: вот вам, мои хорошие, мое золотое слово – берите огород. Не берут, ленивые». А теперь она идёт «генералить» своей титанической шваброй, похожей на виселицу, помещения перед приходом какой-то таинственной комиссии, которую ждут пятый день... Игорь морщится и про себя клянёт Марь Палну за её пылкое рвение и за ту деловую суматоху, что всегда поднимается с её появлением.
Волока
...По двум близким деревням Льговского района – Глинице и Кочановке – Чуваков Владимир Тихонович, зовомый Волокой, – известная личность. То есть, личностью в социальном или общественном значении его не назовёшь, поскольку не персона: не ветеран войны, не носитель особо весомых наград и званий, не обременён депутатским статусом, не назначался в начальники. Разговор же о том, что его в колхозные времена едва не двинули на звание Героя Социалистического Труда за ударную работу по удалению навозной жижи – перешёл в смутную область легенд. Не скажешь о Волоке, что он праведник, без которого, дескать, ни одно село не живёт. Какой из него праведник? Однако две деревни без Волоки были бы просто сёлами, которых много по Руси; населёнными пунктами, в которых люди каждодневно ходят на работу, если она есть, трудятся на подворье или в огороде, а вечерами смотрят уморительные телесериалы. Волока вроде той коричневой косточки в яблочном вине, от которого оно приобретает тонкую терпкость и настоящий вкус.
И не в том дело, что он долго живёт и почти не болеет. Он свидетель нашей жизни, жизни, лишённой из-за слухового порока оттенков и красот – хотя многие из «красот» лучше бы и не слышать, и – кто знает: может, Господь по состраданию оградил Волоку от них? Ум его остался неразвитым в сторону мудрования и опыта, который часто в глазах людей напоминает помойную яму, а сохранился как бы чистым листом бумаги, на котором кто только ни пытался писать своё, но в том не преуспел.

Зелёное пёрышко
Клавдия Григорьевна Агеева (в девичестве Дорошева) родилась в первой половине прошлого века, в 1922 году, в селе Густомой Льговского района Курской области. Жизнь её сплелась с историей страны, события которой, случалось, поражали людей, как бич Божий. Лишь теперь, из безопасного временного далека, можно оценить их значение. В её детские годы были живы люди века предыдущего, из того ныне изжитого русского мира, из которого произрастают нервы и откуда тянутся родовые кровяные жилки ко всем нам, ныне живущим.
И она сама через своих отца и мать, через близких родственников – оттуда. Она была свидетельницей становления и укрепления стальной Красной империи, которая должна была напитаться чьей-то силой и выпить чью-то кровь, чтобы её затем стала бояться половина мира – и та напиталась силой деревни и выпила мужичью кровь. Коллективизация и раскулачивание не миновали и её семью, но страдания, пережитые ею из-за неправедных действий безжалостной власти, и давняя детская обида не помешали ей поступить во Льговское медицинское училище и закончить его. На следующий год в звании младшего лейтенанта медицинской службы была она призвана в действующую армию, чтобы исполнить и гражданский, и воинский долг в Великой Отечественной войне. Она, правда, не принимала прямого участия в сражениях, не сбивала из зениток вражеские самолёты и не ходила ночами за линии неприятельских окопов во взводе фронтовой разведки – не совершала подвигов, за которые полагались награды и поощрения. Их часть не приближалась к линии фронта ближе семи километров, но её место было незаменимым – в медпункте 7 рокады, Военной автомобильной дороги. Она была призвана с началом войны и вернулась домой из словацкого городка Топольчаны после Победы.
Прошло немало лет. Многое, чем дышала и чем жила Клавдия Григорьевна, с той поры изменилось или попросту исчезло. Послевоенный голод, замужество, семья, служба сельским врачом, перестройка, конец империи и демократии. Она теперь живёт одна в пустом доме в деревне Кочановке Льговского же района, в доме, в котором в лучшие годы семерым было просторно, а двоим тесно. У неё давний непорядок с сердцем, болит печень, изъеденная лекарствами, хронически воспаляется ухо – следствие контузии при бомбёжке под Воронежем – ноют истоптанные ноги. Но она привычно ждёт на лето «отдыхающих» – кого-то из восьми внуков и одного правнука, или кого-то из своих пятерых детей: по старинной примете, она родила одного сына для Бога, другого для царя, третьего для себя, а ещё и двух дочерей для утешения.
Наглый кабан
Не-е, я теперичи бросил охоту. Так, иногда, ежели какой зверь шибко досаждат, жить мешат. Но, помню, случай был… У меня избёнка на Байкале. Подле самого леса. И вот, паря, кабаны дикие понавадились в огород. Тын разворошили и всю картошку повырыли. Как мамай прошёл… Я уж потом тын починил, а на тычины жестяные банки повесил, чтоб бренчали и пугали…
Потом кабаны и вовсе обнаглели, по крыше стали бегать – всю проломили. Хулиганье, варначье… Пришлось попужать ружьишком. Ага… А в лес пойдёшь по грибы – но, паря, всё кругом изрыто кабанами. Все грибницы разорили…
А тут ко мне родня нагрянула. Неделю гостили… А им же охота в лес сбегать, маслят пособирать. Охота, да кабанов боятся. А с имя девчушка была, отчаянная, кабаном не испужаешь. Ну, и пошла. Корзину обабков напластала. Пришла… Спрашиваю:
– Кабанов-то видела?
– Видела, – говорит, – одного. Из-за дерева вышел и кричит: «Дэушка, иды ко мне!..» Ну, я его и отправила подальше, а сама домой пошла. А больше никого не видела.

1996

Озёрные песни
Анатолий Байбородин, уроженец восточно-сибирского села Со-сново-Озёрск, посвятил песенные сказы родному Еравнинскому району, где три крупных озера и более тридцати мелких озёр. И село Сосново-Озёрское, где прошло детство и отрочество писателя, расположено на берегу озера Соснового, что истоком соединяется с озером Большая Еравна. Родное село, родное Сосновое озеро Анатолий Байбородин запечатлел в прозаических книгах «Не родит сокола сова», «Озёрное чудо», «Деревенский бунт» (Москва, изд. «Вече»). В песенных сказах использованы отрывки из романа «Поздний сын», из повестей «Купава», «Из грязи в князи», из рассказа «Купель».<br>
В книге фотоэтюды Дмитрия Серова, ныне проживающего в селе Сосново-Озёрское.
Озёрные песни
Анатолий Байбородин, уроженец восточно-сибирского села Со-сново-Озёрск, посвятил песенные сказы родному Еравнинскому району, где три крупных озера и более тридцати мелких озёр. И село Сосново-Озёрское, где прошло детство и отрочество писателя, расположено на берегу озера Соснового, что истоком соединяется с озером Большая Еравна. Родное село, родное Сосновое озеро Анатолий Байбородин запечатлел в прозаических книгах «Не родит сокола сова», «Озёрное чудо», «Деревенский бунт» (Москва, изд. «Вече»). В песенных сказах использованы отрывки из романа «Поздний сын», из повестей «Купава», «Из грязи в князи», из рассказа «Купель».<br>
В книге фотоэтюды Дмитрия Серова, ныне проживающего в селе Сосново-Озёрское.