|
 |
|
Русская поэзия | Николай Зиновьев | Фото, статьи, интервью, другая информация |
|||
|
Николай Зиновьев |
|||
ИНТЕРВЬЮ С НИКОЛАЕМ ЗИНОВЬЕВЫМ |
||
– По нынешним меркам, очень поздно – в 20 лет, и в одночасье. Я купил журнал «Родная Кубань», который у нас издавался, прочитал стихотворения и думаю: дай я напишу, ну, и штук 6-7 написал, отослал. Приходит мне письмо: приезжай. Я приехал, поговорил со мной редактор, кое-что подправил и дал в следующем номере мою подборку – это была моя первая публикация, которой я безумно гордился, даже гонорар получил: 66 рублей.
– Это где-то год восьмидесятый был, да? Тогда напечататься в журнале было не просто, это был литературный журнал?
– Да, литературный, не публицистический.
– А Вы в то время где были, в своём двадцатилетнем возрасте?
– Работал, на комбинате, в стройбригаде.
– Вы сейчас живёте в Кореновске, а вообще откуда Вы родом?
– Родился тоже в Кореновске, а вот родители мои: отец из Курской губернии, а мать коренная казачка, ещё с тех времён, как казаков с Сечи переселили на Кубань – Кубанские рубежи.
– А семья матери где жила?
– Она жила в селе Братковском, которое, кстати, заселялось в 1910 году. Моя бабушка ещё помнила то время. Реки были абсолютно без камышей. Не то, что сейчас, дамб понастроили – течение замедлилось. Рыбу ловили так: брали сито для муки, приходили к реке – черпнул раза два, три – карасей на жереху достал. Воду пили прямо из реки. Ну, это сейчас звучит неправдоподобно (смеётся)…
– Да почему? Из Волги тоже её пили… И сейчас рыбаки в низу, они родились там, – не хотят отвыкать. Уху сварить, чай вскипятить, ну что воду с собой возить?
– Так это кипячёная, а тогда пили сырую.
– А Бротковское уже тогда было село или всё-таки станица?
– Село.
– Думаю, что переселенцев там было много…
– Больше, чем казаков.
– Да, больше, чем казаков, так что этих было много, а казаков было мало. Но странно почему, были ведь трения, потому что брак между казачкой и переселенцем не одобрялся.
– Даже почти не допускался. Ну, единичные случаи были, со временем это, конечно, всё уже потеряло остроту. Казаки, можно сказать, уже перестали существовать после известных репрессий. Они-то оставались, но казак не мог заявлять так гордо: я казак! А какой ты казак: белый или красный?
– А с другой стороны, Вы как раз и от казаков и от коренных русских. То есть Вы своим существованием ставите крест на споре, что казаки – это отдельный народ…
– Ничего он не отдельный, те же люди. Те же славяне – так скажем. Недаром у нас разговор на Кубани такой: полурусский, полуукраинский.
– Но ведь русские, малороссы, белорусы – это не разные народы. Это один народ, одна вера, одна культура, одна история – начиная с 9, 10 веков, с принятия православия до дней наших. А то, что говорят, что Казацко-Кубанская рада вела двойственную политику, где-то были с Деникиным, где-то были сами по себе. Что Донское казачество вело политику не понятную…
– Ну, восемнадцатый век – это тоже смутное время было.
– Вы росли в казацко-русской семье. Получается, что Вы росли больше в том месте, где корни материнского рода. Что от предков казаков осталось по этой линии? Рассказы, фотографии, что можете вспомнить?
– Тут у меня больше сведений от бабушки. Она 96 лет прожила – очень много рассказывала про казаков. У неё дед был дважды кавалером Георгиевского креста, а уже мой прадед был один раз награждён Георгиевским крестом четвёртой степени, просто рядовым высшей степени не давали. Кстати, этот крест сейчас хранится у мамы. Это за войну с Персией, не с Турцией, как я думал, оказывается, что мы ещё и с Персией воевали. Из Персидского похода он вернулся с крестом и с наградой, так сказать, официальной – персидский ковёр ему подарили. И вот этому ковру уже двести с лишним лет (он у бабушки висел в комнате, до потолка) – качество, конечно, не сопоставимо с теперешней продукцией (улыбается). Двести лет провисеть – ни моль его не ела, ничего.
– Наверно, шёлк был в основе…
– Лёгкий он такой.
– Лёгкий, значит, наверное, шёлк, а его моль не ест…
– А так от деда почти ничего не осталось, кроме памяти и нескольких фотографий. Пропал в Крыму, пропал без вести. Ну как пропал без вести? Погиб, да и всё.
– Он участвовал в гражданской войне?
– Нет, он погиб в Отечественную. А там же какая была мясорубка, Боже мой...
– То есть в сорок первом или когда освобождали Севастополь?
– Нет, сразу, сразу в сорок первом.
– Ни имён, ни фамилий… Понятно. Толпами гибли. Там смешалось всё: метал, люди, земля. А прадеда судьба какая?
– А прадеда забрали в 36-м или 37-м, точно не помню.
– Репрессии не минули…
– Бабушка рассказывала, что приехали как обычно, как в кино, в кожаных куртках – собирайся. Всё. После этого ни слуху ни духу.
– Ни письма…
– Ничего. Так мы и не знаем: то ли он ещё жил после этого, то ли эта тройка приговорила сразу его там, где-нибудь…
– Это было в этом селе?
– Да. Братковском. На линейке они приехали. В селе машина редкостью была. Они с района… Линейка – это значит… чуть лучше телеги. Трёх человек они взяли, моего деда и ещё двоих человек.
– И никто не вернулся?
– Никто не вернулся. Потомственные казаки были все трое… А в гражданскую войну бабушке было 7 лет, она с десятого года, чего она помнит? Может, дед воевал и за белых, кто его знает?
– Могли взять и не за то, за кого он там воевал. Просто казак, и этого было достаточно… Ну, а с курской родней, что там или уже всё потеряно?
– Ну, вот оборвалось как: дедушка мой по отцу, он умер в мае сорок первого года. Вообще бедность была ужасная. Они приехали на пустое место, где-то там что-то им дали, а семья была большая – четверо сыновей было. Работать он уже не мог по состоянию здоровья. Бабушка, ну что женщина? В общем, он заболел, и бабушка по отцу рассказывала, что он уже лежал, бабушка ему соберёт покушать – а сыновья над ним стоят… Берите ешьте, мне-то уже всё равно – говорил он. Так голодной смертью и умер.
– Это в сорок первом, да?
– В мае, как раз за месяц до войны.
– Странно, вроде волны голодовок прошли, а вот.
– Да, а вот в отдельных случаях – были. Да и отец потом рассказывал, после войны сорок седьмой год – им макуха считалась за конфетку. И топить нечем. У нас же не лесистая местность. На вокзал ночью пробирались – нагребут угля в сумку, да разве не замечал сторож, да замечал, конечно, – чего там три, четыре сумки с вагона – пусть хоть пацаны погреются. Тяжелейшее время было, даже по рассказам, хотя я не жил в то время, но как бабушка рассказывала – ужас.
– То есть получается, бабушка одна была и детей четверо?
– Трое остались на Кубани, а одного по линии МВД или НКВД, сейчас не помню, послали служить на Украину. До 56-го года бандеровцев вылавливали. И вот он там осел, женился на полячке и там умер совсем недавно.
– Дядя, получается.
– Там у меня родни много по линии этого дядьки. У него было две дочки. У дочек свои дети и внуки, в общем, достаточно много.
– Значит, по этой линии русско-украинско-польская дружба…
– Хотя они сейчас нас не очень любят.
– Да нас сейчас никто не любит. Вернёмся к стихам, к поэзии. Вы помните свои первые стихи?
– Первая книжка у меня вышла при советской власти.
– Я сейчас говорю о «Родной Кубани», первые напечатанные стихотворения.
– Дословно, честно говоря, ни одного стихотворения не помню.
– Они где-то сохранились, потом вошли в книжку, может быть, в первую?
– Из первой книжки у меня одно стихотворение вошло в книжку, в какую, не помню. «Куда меня ночка морозная вынесла», вот с такой длинной,
не свойственной мне строкой. И мне сейчас кажется, что оно не моё.
– Но всё равно появился какой-то… ну, обычно, знаете, как бывает – Краснодарский государственный университет, прозвучала фамилия Зиновьев –
людям нужно писать работу. Пришёл студент и говорит Николай Александрович, а где мне найти тексты тех первых стихотворений. Хочу Ваше
творчество изучить, от самого первого стихотворения до сегодняшнего дня.
– В архиве. Поднять «Родную Кубань».
– Никто, кстати, не обращался с таким предложением?
– Нет, не обращались. Но пишут дипломы, рефераты в школах. А одна девочка из Краснодара, какие-то там у них конкурсы проходят, так она даже
до российского уровня дошла, второе место там она заняла. Приезжала она ко мне, кое-что уточнять. Ну, она просто книги взяла, которые
малодоступные, и по ним обзорное сделала.
– В Краснодаре, я так понимаю, литература продолжается и «Родная Кубань» выходит…
– Не жизнь там продолжается, а междоусобица там продолжается.
– Кто там с кем борется? Есть там какие-то группировки или каждый сам за себя?
– У нас, как и в России, существует Союз писателей России и Союз российских писателей, они и борются. Мало того, и в самом Союзе писателей
России идёт ещё и внутри борьба. Она не идеологическая, а на бытовом уровне. Ты бездарность, я поэт. Единственное, в чём они объединились,
так это в том, что выходила «Триада», у нас такая газета, и в отношении Лихоносова, почему-то они его не взлюбили? Видимо, от того, что он
увидел, что они напринимали кого не попадя. За численностью у нас сейчас гонятся. У нас союз больше, чем в Ставропольском крае. А о качестве
речь не идёт. И вот что они написали: «У нас на Кубани есть много очень талантливых писателей, к сожалению, у нас есть два ярких графомана
это Виктор Иванович Лихоносов и Николай Зиновьев».
– Я Вас поздравляю, Николай Александрович, потому что Вы оказались в хорошей компании. Я был бы рад, если мне сказали, что ты вот каким-то боком к
В.И. Лихоносову относишься. Но не любят у нас… как – а он из Сибири приехал, не тут родился – враг номер один. Хотя сердце и душа его давно на Кубани живут.
– Ну, он же такой же русский человек, как и мы.
– Он же историей казачества достаточно серьёзно занимается, и потом такие фигуры, как Бунин…. Я просто знаю, что у него душа болит… Я не собираюсь
участвовать в споре… Искренне надеюсь, что на Кубани много хороших писателей и честных людей… но тут что поделаешь? Дай бог Виктору Ивановичу здоровья,
терпения, ну а всем ума, доброты, наверно.
– Ну, как Толстой говорил: добрых людей больше, но они не умеют объединяться. А злые объединяются. Вот в этом вся и причина.
– Вот вышла первая книга, она вышла в каком году?
– В восемьдесят седьмом.
– А 87-й это год уже такой серьёзный, то есть Вам уже 27 лет, пацан, можно сказать, с высоты этих прожитых лет…
– И я получил тысячу пятьсот рублей, независимо от того, была ли она продана или нет. Вот по факту выхода книги мне сразу же заплатили деньги.
Издательская политика была на высоте.
– Абсолютно правильно, что касается особенно молодых писателей, поэтов и т.д. Если бы такое сейчас существовало, государство (всё равно же
деньги выделяют) целенаправленно выделяло бы средства. Но единственное, что здесь нужна какая-то комиссия – честные люди. А не то у нас начнутся
чудеса всякие – Пушкины появятся десятками и Гоголи…
– Как в известном стихотворении кто-то пошутил: Я лежу поэтом на диване, ты висишь портретом на стене. Посвящение Пушкину. Не помню кто.
(Николай смеётся.) Ну это, по-моему, самоирония.
– Говоря о поэзии, может быть, самый серьёзный вопрос, вот ради чего это всё… Как определить, поэзия это или не поэзия? А ещё, если больше –
русская поэзия или нет, нельзя её русской назвать, я даже не имею в виду язык, что это русский язык? Простите, сам не знаю, как бы
я ответил на этот вопрос.
– Да, это очень сложный вопрос. На первую часть легче ответить, поэзия это или не поэзия. У Гумилёва есть такое стихотворение «Шестое чувство» –
у кого есть шестое чувство, тот, значит, почувствует, что это поэзия. А масса людей же есть, которые не любят читать стихи, не просто ради чего-то –
а потому, что говорят «я их не понимаю». Мне часто приходилось встречать таких людей. Это либо дано человеку, либо не дано понимать, тем более писать
стихи, не столько стихи, но и ещё, чтобы в них поэзия присутствовала.
– Да более того, некоторые периоды у человека бывают просто возрастные. Я даже по себе помню, когда я был пацаном, может, лет в 12,
я читал детективы, приключенческие вещи, а когда я видел поэтические сборники в магазине – у меня была первая мысль: что это такое, кому это
надо и кто это вообще читает. Но потом по мере взросления, наверно, что-то ёкнуло… Школа, конечно, много давала, когда там изучались Есенин, Пушкин, Лермонтов.
Уже что-то в душе всё равно оставалось. То есть шестое чувство, Вы считаете, ну может быть и так, потому что теорий настолько расплодилось много,
что самое время на всё плюнуть…
– Никто ещё объективно дать определение поэзии так и не смог. Что это такое? Много определений, но вот окончательного, бесспорного – нет его.
И за рубежом, и наши, и критики, и поэты, и кто угодно не могут определить. Это с чем-то сопоставимо, с тем, что – как нельзя определить сущность Бога,
это не кощунственно звучит, но поэзия чем-то сродни вот этому не поддающемуся разуму понятию. Здесь только вот душа, душа, душа.
Сердце это может почувствовать, поэзия это или нет. Потому что стихи, стихотворный текст уже и компьютеры пишут, а вот именно поэзию никакой
компьютер не напишет.
– Почему мы говорим – русская поэзия, почему именно русский поэт? Русская лирическая поэзия? Сразу скажу, ведь много людей пишет о берёзках,
о крыльце родного дома, о матери, о Родине, но ведь иногда это читать не хочется. Дело даже не в мастерстве. Хотя человек доходит до того,
что может быть известен, вполне обласкан, и это даже имя, но вот пишет…
– Вопрос даже, так сказать, не к поэту. Поэт пишет, и ему не дано предугадать, как слово это отзовётся. Это, наверно, скорее к критикам.
– Всё равно, поэт, когда пишет – он человек невменяемый, оглушённый, но вот он написал, отложил то, что написал в сторону, на какое-то время
он стал нормальным человеком, всё равно думает – или выпил, или на трезвую голову думает: а что я написал, а какой я поэт – большой, маленький,
русский, французский?
– Ну, если чисто упрощённо подойти, то мне кажется, что русская поэзия – это поэзия которая живёт бедами, победами, в общем, интересами
русского народа. Вот так бы я сказал. Не надо нам там «Мировой пожар раздуем», всего прочего. Вот мы русские, вот наши проблемы, и у русского –
они на первом месте, проблемы его народа. Особенно сейчас – ужас что творится? Ну, может быть, это я слишком просто объяснил,
но я так себе это представляю. Я вообще считаю, кощунственно писать стихи какие-то там… Попадаются подборки, не буду фамилий называть –
о дожде там полторы страницы, о снеге, выпал снег, когда народ твой гибнет физически и духовно гибнет и вроде бы не замечать этого и
писать другие стихи, вот это не русская поэзия. По-моему мнению. Опять же на объективность я не претендую.
– Мы, наверное, говорим не о том, что стихи о снеге. Можно написать стихи о снеге и привить красоту русской природы, русского языка…
– Это будут стихи о русском снеге. А входить в искусство ради искусства это не русская поэзия.
– Существует 500 определений русской культуры, и что мне делать с этими определениями? Вот существует Николай Зиновьев, и я бы под ним подписался,
мне кажется, что это хорошо, хотя кто-то может сказать другое. Но тут ещё один вопрос, он вытекает из этого разговора. Смотрите, я не так давно,
может быть, года… ну не важно, вышла книжка в очень известном издательстве, специализирующегося на издании для школьников. Это издание
рекомендовано для старшеклассников. Называется она ни много ни мало, как «Современная русская поэзия», что-то вроде этого. Кто там был представлен
в качестве современных русских поэтов? Там был рассмотрен определённый промежуток времени: от конца 80-х до настоящего времени. Конечно, не прошли
мимо такой фигуры, как Юрий Кузнецов, он там где-то присутствует. Поэзия 80-х там представлена так: Окуджава, Высоцкий…
– Бродский, наверно?
– Естественно, Бродский. Даже целый раздел называется: Поэты-барды. Я не знаю, где Окуджава, может быть, в этом разделе, но барды там обязательно есть.
Дальше идёт анализ течений и течений этих достаточно много: постмодернисты, неоконцептуалисты и т.д. Ну, когда-то такое уже было,
в 20-х годах двадцатого века тоже было много течений, и всё это мы уже проходили… Западный взгляд на творчество – творение не должно отображать жизнь,
оно самоценно само по себе, то есть форма самоценна. То есть творец настолько в себе самоценен, что он может выразить полотно художественное,
стихотворение, скульптуру так, как пришло ему вдохновение, и не обязательно даже с Богом связано. Всё равно, откуда – оно самоценно и всё.
Вот если видишь ты там мир в виде консервных банок, зигзагов на стене и пучка травы, то ты вполне можешь быть неоконцептуалистом.
И можешь собирать, начиная от аплодисментов кончая до мешков денег. Так вот об этой книжке. Я кучу новых фамилий узнал из этой книжки,
оказывается, существуют такие поэты. К примеру, Дмитрий Пригов – известный непререкаемый авторитет среди московской тусовки.
Я не могу вспомнить ни одного его стихотворения, ни одной строчки – потому что в моём понимании это белиберда. Ещё один поэт пишет
известное стихотворение: мама мыла раму так: изображён квадрат и наверху строка, следующая часть тот же квадрат, но строка чуть смещена
и так на полторы страницы. Издательство «Дрофа» считает, что это нужно изучать в школах. Конечно, есть поэты, против которых я ничего не имею.
Где-то были строчки: поэзия без боли зовётся ремеслом. Вот хочется спросить, почему так происходит, почему сейчас такой поворот?
Там, в той книжке нет ни Кострова, ни Вас, никого, кто, мне кажется, ещё мог бы наполнить эту книгу.
– Я думаю, что этот вопрос нужно рассматривать с православной точки зрения. И хочется добавить к предыдущему вопросу, что русская поэзия –
это поэзия всегда православная. Потому что русский человек – это всегда православный человек. Пусть сейчас это ушло в глубину, но оно осталось в нас.
Вот человек споткнулся – ой, Господи – говорит. Вот откуда-то же это у него, может быть, неудачный пример. Но вот насчёт этого учебника,
тут как в писании говорится: «от избытка сердца говорят уста». А вот пример с этими рамочками, ну это просто какое-то: я вот хочу выделиться и всё.
Не принести свет, добро, любовь, а показать: а я вот такой. Эгоцентризм вообще чужд православию, где в центре вселенной стоит я, а не Христос.
И я почти уверен, что в этом учебнике о православии почти и нет ничего, да?
– Ну, конечно, нет ничего.
– И поэтому я не считаю, что это учебник для русского подрастающего поколения. Это заказ.
– Николай Александрович, тут вот что страшно, что учебник рекомендован Министерством образования…
– Ну а в Министерстве-то кто сидит, если так начистоту говорить, – иноверцы и инородцы. В большинстве своём. И известно, что православие –
это бельмо на глазу у известных там маркитантов. И уничтожить там всё русское, в том числе и православие – это их сверхзадача.
И от политики никуда не уйдёшь. Глупо полагать, что политика идёт отдельно, а жизнь отдельно. Всё переплетено вместе: и политика, и поэзия, и жизнь.
Ну, вот я считаю, где нет православия – там нет русского и русской поэзии. Русью не пахнет, как писал Пушкин. Ну что бы это явно не бросалось в глаза,
естественно, там люди не дураки сидят, думаю, что там подборка Кузнецова небольшая – одно-два стихотворения и всё.
– Небольшая подборка…
– И выбраны стихотворения не особо такие, наверно…
– Они-то выбраны известные, которые гуляют из издания в издание.
– Наверно, там «Атомная сказка» есть?
– «Атомная сказка» обязательно, «Отец космонавта», про Федору… Там, например, нет стихотворения «Поединок».
– «Маркитанты», наверное, тоже там нет. Тут уже, как говорится, комментарий излишний.
– Вопрос о мастерстве, мы коснулись этой темы. Вот, к примеру, заявлена тема: русский, люблю Родину, я православный и даже слова могу правильные написать.
На каком шестом чувстве основывается это вот ощущение – поэт ты или нет, мастер ты или нет, где граница? С учётом того, что нынешние
литературоведческие теории сегодня оправдывают всё. Можешь писать хоть слева направо, можешь писать без всякой рифмы, без знаков препинания – как угодно.
– Это всё можно назвать одним – разрушение традиций. Классических, наших, это всё к этому сводится.
– Но у некоторых и форма традиционная соблюдена.
– Значит, нет духа.
– А дух мы никогда не определим, не поймаем.
– Да, он сходит на того, кого хочет.
– И каким-то образом, наверно, передаётся и нормальному читателю.
– Гоголь писал: прочесть лирическую вещь вовсе не безделица. Это надо быть соавтором с поэтом, чтобы это всё понять и прочувствовать.
Да, я о мастерстве хотел сказать и о форме, вот никому же не придёт в голову: у матери, которая рыдает над цинковым гробом, пришедшим неважно откуда –
из Афганистана или из Чечни – править её слова. Я не знаю, что она там кричит, и никому же в голову не придёт её править, а тут не так, а здесь не то.
И вот настоящее стихотворение – это и есть вопль, крик души. Который ни в какие рамки, схемы не входит. Вот меня Серков, наш кубанский поэт,
поругивает мягко так, говорят, за то, что я пишу одним размером, потом другим размером и заканчиваю третьим. Явной спотыкачи нет, но размеры разные.
Но я говорю, мне так пишется. Я же не специально это делаю.
– Это не ему посвящено стихотворение…
– Да, да он в Сочи, кстати, сейчас живёт.
– Николай Александрович, вот Вы общаетесь с поэтами, с писателями, кто на данный момент из современных писателей Вам по душе, Вам ближе, скажем так?
Какие фамилии Вы бы назвали?
– Я сразу говорю, что ближе всех мне был ныне покойный Кузнецов. Мы и земляки с ним, кстати, мы даже немножко с ним и переписывались.
Он мне свою последнюю книгу подарил за два месяца до смерти и даже премию «Литературной России» (это даже какая-то мистика) мы с ним вместе получали,
то есть его семья получала и я. И вот какое-то время я даже чувствовал, что я начинаю писать, как Кузнецов, формально, но потом как-то вернулся
на круги своя и стал писать, как я пишу. То есть у меня стали появляться длинные стихотворения, что не свойственно мне, балладный шаг такой появился.
Но это естественно – пропитаться, если много читать, думать об этом человеке. Настраивается душа, как камертон, на этот же лад.
Ну, а из ныне здравствующих, мне Семичев как поэт нравится. Сырнева тоже хороший поэт. Надежда Мирошниченко из Сыктывкара.
– Вы называете как раз поэтов, у которых вот эта боль душевная наиболее выражена.
– Это как раз те поэты, которых не показывает телеканал «Культура», он не раскручивает их, как новомодных авторов. Вот я прочёл эту пародию на
стихотворение «Хорошая девочка Лида», мне аж стало противно.
– Это стихотворение есть, кстати, в этом учебнике…
– Ну, вот понятно, кто этот учебник составлял. Опошлить, очернить, облить грязью.
– Кого Вы уважаете из творческих людей вообще, не только из поэтов?
– Из политиков я никого не уважаю. Кто-то написал, я не помню: политик – это профессиональный лжец. Может, перегнул он палку…
– Ничего подобного, в политике это называется пиар, имидж… Если перевести на язык нормального человека – это брехуны, как у нас в деревне называли.
– Так же как казнокрадство, ну, это же не благозвучно, стали называть: не целевое использование денег. Дом себе построил, дачу – это он не воровал,
просто не на те цели использовал средства.
– Перепутал.
– А так я уважаю Егора Исаева, и вообще я уважаю всех людей, которые воевали за нас. Может быть, нас и не было бы, если б они не воевали.
Сдались бы все, как власовцы, которых сейчас преподносят героями нации – вообще чёрте что. Надо было всем сдаться, и мы бы жили лучше, что ли?
– Вот Вы с Семёном Ивановичем Шуртаковым встречались, у Вас что-то общее в творчестве или как человек он Вам близок или Вы ему близки как человек?
– Да, буквально вчера я с ним встречался. Он просто как более опытный литератор мне несколько советов дал, но я не буду о них говорить, они чисто,
так сказать, профессионального уровня. Да, ну вот этих людей, которые воевали и благодаря которым… и естественно Господу мы были вынуты из небытия.
Вот этих людей я уважаю. Ещё я уважаю из более молодых – афганцев. Как бы там ни называли эту войну, но они защищали Родину,
так же как сейчас, кто воюет в Чечне. Пусть кровь их лежит на политиках, которые всё это затеяли. Но они честно выполняли свой долг.
А не воюй они там, может быть, и чеченцы были бы уже в Москве, как знать.
– Да беда в том, что воюем, а чеченцы здесь всё равно.
– Да, и фирмы большие открывают. И вот это всё, казалось бы, должно быть далеко от поэзии, но нельзя же закрыть на всё глаза и писать о розах и мимозах.
Правильно?
– Ну, сделаем маленькую ремарку, что и о розах можно написать по-русски.
– Можно. А вот не помните, как у Достоевского о поэте, который сказал одни и те же слова, а после землетрясения – его рукописи разорвало,
а потом пришёл другой поэт и сказал те же самые слова, и его подняли на руки. И вот когда по Божьей воле всё случится и Россия вновь обретёт не статус
половой тряпки, какой она сейчас является, а настоящей великой России. И тогда скажут (это я сейчас о себе): был такой пессимист, нытик…
– Который говорил: всё плохо…
– Мешал продвижению Родины вперёд и всё такое прочее. Правильно сказал наш классик: нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся.
А, не дай Бог, случится худшее, скажут: вот пророк был, он за несколько там десятков лет уже видел, что случится. Я в одном стихотворении пишу,
чтобы, дай Бог, не было того, о чём я пишу. Но оно есть, к сожалению, пока.
– Не кажется ли Вам, что наша работа является наивной, бессмысленной, бесполезной. Вы не против. Мы можем Вас назвать нашим земляком.
– Конечно, да.
– Может быть, надо было чего-то спросить, а я не спросил. Может, Вы чего-то хотите добавить к нашему разговору?
– Ну, я не своими словами, а словами Достоевского скажу, не дословно, но мысль та же: если сохранится православие, то сохранится и Россия.
Это может показаться наивностью или глупостью, потому что храмы строят, а преступность растёт, наркомания растёт. Тем не менее, хочется верить –
это я опять к верующим людям обращаюсь, как написано – что невозможно человекам, то возможно Богу. А если мы, ну хотя бы не помогать Богу,
но хотя бы молить Его об этом. А как писал Хомяков, наш поэт: сильна молящихся рука, она сильней руки с мечом. Вот когда мы придём к этому понятию,
когда крестящаяся рука сильней руки, которая размахивает мечом…
– Это же Ваше стихотворение…
– Да, да. Он был русский человек, и я русский человек, естественно, у нас русские мысли, православные в том числе, они могут, так сказать,
интерпретироваться в разные формы. Ну, вот, в общем, и всё, что я хотел сказать, а кто имеет уши да услышит.
И кто умеет анализировать, а не бездумно слушать ящик этот, где 98% лжи, тот придёт к определённым правильным выводам. Не думайте о себе больше положенного.
