БЛАЖЕННАЯ КСЕНИЯ ПЕТЕРБУРЖСКАЯ
Радуйся, имени своего отрекшаяся,
себя же умершей именовавшая.
Радуйся, в юродстве имя мужа
твоего Андрея принявшая.
Радуйся, именем мужеским назвавшись,
немощи женской отрешившаяся.
Из акафиста св. блаженной Ксении Петербуржской
Строчу ей записочку: по-мо-ги!
А с боку печатными:
«КСЕНИЯ, ЖЕНО,
БЫЛА ЛИ ХОТЬ СЧАСТЛИВА? НЕ СОЛГИ!»
Она мне: И днесь, и присно
блаженна!
Зелёная юбка, красная кофта,
отречься от имени жутко и просто,
вроде бы Ксенья во мне померла:
я – Андрей Феодорович!
Божьи дела.
Зелёная кофта, красная юбка,
а сердце шатко, на слёзы падко,
в мужнином платье иная повадка:
…и сам я – певчий из здешних мест,
Андрей Феодорыч…
А вдовий крест –
не подвиг, не пытка, не однопутка,
лишиться мужа страшней, чем рассудка,
и мнимым безумием тихо сиять,
синичкина песенка мне – благодать.
Впору картуз, башмаки на берёсте,
мне б погостить у тебя на погосте,
тут на Васильевском, где весела
чернорабочей сновала пчела.
Вверх по лесам на себе кирпичи
с молитвой носила, с поклоном клала,
новую церковь растила в ночи,
спала по сугробам, не на печи,
любовь как милостыню раздала…
О, Петербург, Петроград, Ленинград,
ты Ксении – кто?
Не супруг и не брат.
Синей жилой в гранитах тужила Нева,
и Ксения, Ксюша твоя жива!
* * *
На босу ногу, натощак, в сорочке,
как только пришлый день раскинет сеть,
читаю с пальцем, силюсь петь
псалмы и тропари.
Я к Божьей Матери напрашиваюсь в дочки
с домашней живностью, со всей своей семьёй,
с потомками борцов за справедливость,
юристами, врачами…
Сделай милость,
прими ты, гордых нас, как травостой,
как тот полынный жухлый из пустыни
и тот – стеной степной – из ковыля.
О, Мати Дево,
всех, кто без руля
и без царя, пригрей отныне.
Такие завернули холода,
что воробьи скукожились на ветке.
На подоконнике крещенская вода,
«Бон Аква», если верить этикетке.
* * *
Молитесь в утреннем саду,
чтоб сад не занемог.
Псалмы читайте на ходу
споткнувшихся дорог.
Кто одичал или продрог
и сам себе не по нутру,
молитесь на ветру.
Через две тыщи грешных лет
вам отзовётся Назарет,
преуспевающий на вид.
Возможно, звёздный Вифлеем
в решении земных проблем
при жизни вас усыновит.
Иерусалим благословит.
ЛЕВ ТОЛСТОЙ В ОПТИНОЙ
Жиздра…Жизнь, здравствуй!Ты по течению мне – сестра,я против течения – брат твой.
В слезах и с одышкой трижды кругом
скит обойдя, как отеческий дом,
он застонал, когда все уснули,
расхристанный, на раскладном стуле
пред вратами Оптиной:
Куда деваться с душой собственной,
с душераздирающим телом?
Жить не по силам… Услышь, Господь,
во тьме этой, хваткой и оголтелой,
отныло сердце, одеревенела плоть
и пальцы уже не сложить в щепоть,
пальцы мои окаянные…
Выйдите, старцы, на вопль мой и крик,
тут я – бессмертный и беглый старик,
проклятый вами, ищу покаяния…
пока нараспах Святые врата,
воронья не застит мне свет чернота,
и если б призрел и пригрел меня Бог,
я преступил бы порог…
Старцы в молитве стояли ночь.
Смирился, раскаялся или прочь
в муках уйдёт навсегда?
В Жиздре застыла в ту ночь вода.
Он шёл и не видел своих дорог –
по самые брови шапка,
палка опорой, – угрюмо и шатко
шёл собственной веры пророк.
К ПЕТРУ И ПАВЛУ
До станции Фрязево ну никак не доеду
ни на «гецике» борзом, ни на электричке,
хотя надо бы успеть – не для переклички –
к золотым Петру и Павлу
в среду на беседу,
на пороге для подмоги свой настроить глас,
непредвзятого трепеща ответа:
вы за что убавили светлый час
скоромимошедшего лета?
Пётр и Павел –
ни попрека, ни тебе нотации, –
вмиг признали пионерку, что рыдала
и, о маминой молясь диссертации,
Богоматерь в уста целовала.
И на Пасху, не забуду, –
поп, взмахнув кадилом,
попалил мои ресницы-брови-волоса,
точно причастил огнеём,
а спасали миром
да ведром воды святой, – чем не чудеса!
И жива ль ещё могилка в этой местности
Пославской Елизаветы…
У кого б узнать,
не подлеском ли шумит моя крёстная мать,
учительница русской словесности?