Русская поэзия | Никита Брагин

Никита Брагин

 
 
БРАГИН Никита Юрьевич родился в 1956 г. в Москве. Окончил геологический факультет МГУ. Доктор геолого-минералогических наук, главный научный сотрудник Геологического института Российской Академии наук, эксперт ВАК, автор большого количества научных работ по геологии и палеонтологии.
Член Союза писателей России. Печатался в журналах «Российский колокол», «Невский альманах», «Литературный меридиан» и целом ряде других изданий. Лауреат многих литературных премий. На сегодняшний день автор девяти сборников стихов, среди которых «Четыре стихии» (2008), «Пятый угол» (2010), «Полночное паломничество» (2014) и «Песенки Марсия» (2017), «Дикий мёд» (2018).
Живёт в Москве.
 

  Апокриф
"Поздняя осень, холодного ветра вино..."
"Хоть рыдай не рыдай, хоть кричи не кричи..."
Пятый угол
"Солнышко мутовки на сосновом спиле..."
Ассирия
Андерсен
Верлибр и Макдоналдс
 

АПОКРИФ

Проходил селом богатым Спас, а с ним апостолы, – 
был в тот день великий праздник, колокольный звон. 
Всё село тогда молилось, пели алконостами 
литургийные стихиры, праздничный канон. 

А когда накинул вечер покрывало мглистое, 
все сельчане собирались у огней лампад, 
и внимали благодати, и молились истово, 
и горел закатным златом тихий листопад. 

Но не слушал Спас молитвы, не стоял во храме Он,
а сидел в избушке старой на краю села, 
где над маленьким ребёнком голубицей раненой 
пела песенку сестрёнка, пела и звала... 

И апостолы внимали, словно откровению, 
и сложили в красный угол хлебы и гроши 
догорающему слову, тающему пению, 
незаученной молитве, голосу души.




   * * *

Поздняя осень, холодного ветра вино, 
жизни предзимье, где старому сердцу темно, 
где рассыпаются прахом труды и устои. 
Время струится песком сквозь дырявый карман, 
тихо подходит к концу надоевший роман, 
глянешь, а там, впереди, только поле пустое. 

Холоден этот пейзаж облаков и стерни, 
бьётся в уме безнадёжное слово «верни», 
но понимаешь и сам, что разумнее – молча 
сосредоточиться, и на краю бытия 
мысленно молвить – да сбудется воля Твоя 
здесь, на виду у пирующих полчищ! 

Понял теперь? Это поле – арена среди 
шумных трибун, где и чернь, и вельможи орды 
в полную грудь развлекаются гамом и свистом. 
Лучшие между собой разыграют призы, 
жертвам придётся страдать до последней слезы, 
ну, а тебе – становиться в шеренгу статистов. 

Здесь ты безвестен, ничтожен, закопан в золу, 
здесь искушают тебя, отдают на съедение злу, 
в душу вливая безумие, гордость и зависть. 
Горько терпеть, и надеяться невмоготу, 
больно зерно из ладони ронять в пустоту, 
и сознавать, что уже ничего не исправить. 

Мужество делает выбор – уйти из игры, 
просто уйти, не заметив котлы и костры, 
слово и дело своё в тишине завершая. 
И не спеши, даже если тебя позовут 
к жирной похлёбке на несколько жарких минут – 
недоедание ныне беда небольшая.




  * * *

Хоть рыдай не рыдай, хоть кричи не кричи,
по притихшей Одессе идут палачи,
против них ни пройти, ни проехать,
против них ни речей, ни горящих очей,
ни железных дверей, ни заветных ключей, –
им убийство всего лишь потеха.

Не поймёшь, не проймёшь, не раздавишь как вошь,
ибо каждый из них и пригож, и хорош, –
сам затопчет, кого пожелает;
будут кости хрустеть как во рту леденец,
и прольётся свинец, и наступит конец, –
аж вода помертвеет живая.

...

Стало горе горчее, война – горячей,
в медсанбат на носилках внесли палачей,
за погибших поставили свечи;
уцелевший на землю кладёт автомат, –
он без памяти рад, он же русскому брат,
а Россия и кормит, и лечит.




ПЯТЫЙ УГОЛ

Меня загнали в пятый угол
потомки обров и дулебов;
горелый пух вороньих пугал
в моё прокуренное небо
летит, и опадают шкурки
повылинявших облаков
на молодящихся придурков
и вечно юных дураков.

А небеса чреваты прошлым,
наполовину позабытым,
при том, что будущее в крошки
толпой бездельников разбито…
Остановившись на минуту,
я чувствую – молчат часы,
и память вековечной смуты
сквозит предчувствием грозы.

Движенья нет. Мудрец брадатый
забрался на колонну храма.
Теперь он столпник. Небогата
палитра этой панорамы –
пустые постаменты статуй,
свезённых на монетный двор,
и зрелище звезды хвостатой,
вещающей войну и мор.

Империя роняет лавры,
теряет маховые перья,
жрецы богов, как динозавры,
погибли в пошлости безверья;
глухарь-поэт ещё токует,
стыдиться некого ему…
На что сменю тоску такую,
и в искупление приму?

На то, что дышит настоящим,
что льётся красным и горячим,
что не положишь в долгий ящик,
и в погребах души не спрячешь,
на сердце, тонущее в море,
на золотой среди грошей,
и чернозём на косогоре,
изрытый строфами траншей.

И этот нищий пятый угол
в пыли и горечи полыни
развёртывается упруго
путём, простёртым по пустыне,
где вечер тих и необъятен,
где ветер холоден и сух,
где слышит голос благодати
освобождающийся дух.




* * *
 
Солнышко мутовки на сосновом спиле
светом прорастает из ушедшей были.
Чем седее брёвна, чем древней венец,
тем светлее золото годовых колец.
 
Так и мы с тобою сквозь лета и зимы
прорастём любовью, прорастём любимым.
Смолкой золотою в солнечном бору,
для тебя заплачу я, и с тобой умру.




АССИРИЯ
 
Летят золотые павлины
из вечных висячих садов
над пыльной и пепельной глиной,
где нет ни примет, ни следов
ушедшего в полночь Ашшура,
крылатых богов и быков,
где степь, словно львиная шкура,
покрыла скелеты веков.
 
И видят небесные птицы
сквозь мёртвую пыльную твердь
жестокий полёт колесницы,
охоту, сражение, смерть;
ревут исполинские звери,
мечи обнажают цари
над прахом погибших империй
в кровавых просветах зари.
 
И нет ни ракет-минаретов,
ни чёрных, ни пёстрых знамён,
не смотрит с казённых портретов
на нас воплощённый закон,
и нет ни Европ, ни Америк,
не пляшут ни доллар, ни brent,
и некому рейтинг измерить,
и вычислить нужный процент.
 
Но есть непосильная слава,
немыслимая красота,
и львиная кровь, словно лава,
течёт, первородно чиста,
течёт обжигающе близко,
так близко, что дух опалён,
и падает смертная искра
в бессмертную бездну времён.




АНДЕРСЕН 

Ах, мой милый Андерсен,
нам ли жить в печали?
Будь со мною радостен,
Светел, как хрусталик –
песенки фонариков,
болтовню цветов,
как когда-то маленький,
слушать я готов.
 
В нашем мире муторном,
плоском как татами,
дорожа минутами,
мы сорим годами…
Пирамиды рушатся,
звёзды сочтены,
детскими игрушками
мусорки полны.
 
А душа всё тянется,
а душа стремится,
всё ночует, странница,
на твоей странице,
встретит зорьку раннюю,
тихо слёзы льёт,
словно в сердце раненом
тает колкий лёд.
 
Ах, мой милый Андерсен,
как ты стар и сгорблен…
Нам же не по адресу
сумраки и скорби,
нам бы звёзды синие,
языки костра,
нам бы соловьиные
трели до утра…
 
Нам травой некошеной
надышаться в поле,
неразменным грошиком
наиграться вволю…
Всё пройдёт, мой Андерсен,
всё уже прошло –
тает нежным абрисом
светлое крыло.




ВЕРЛИБР И МАКДОНАЛДС

Если хочется есть
побольше и подешевле,
перво-наперво надо
зайти в ближайший «Макдоналдс».

Это так просто, –
бигмаки, картошка, кола.
Это и дёшево,
и достаточно сытно.

В этом смысле
верлибр как форма стиха
напоминает
общедоступный «Макдоналдс».

Он очень дёшев и прост,
он везде одинаков,
он стандартен
в Африке и Европе,
в Америке и России, –
он поистине универсален,
интернационален.

А сочинители верлибров
так же не знают меры,
как пожиратели гамбургеров,
и оттого их опусы
безразмерно тучны
и удручающе одинаковы.