Русская поэзия | Юрий Кабанков

Юрий Кабанков

 
 
КАБАНКОВ Юрий Николаевич родился в 1954 г. во Владивостоке. Поэт, критик, публицист, филолог, богослов. Служил на флоте, сменил несколько рабочих профессий, преподавал русский язык и литературу в средней школе, редактировал книги. Выпускник Литературного института им. Горького (1983). Член различных писательских союзов. Автор нескольких книг и множества публикаций в центральной, региональной и зарубежной периодике. Лауреат премии им. Горького издательства «Молодая гвардия» (Москва) «За лучшую первую книгу»; премии критиков Союза писателей РСФСР «Лучшие стихи года» (1990); премии губернатора Приморья «За достижения в области литературы и искусства» и др. Известен также как переводчик бело- русской поэзии. Стихи Юрия Кабанкова переводились на английский, арабский, испанский, венгерский, белорусский, латышский языки. Доцент кафедры теологии и религиоведения Института истории и философии ДВГУ. Живёт во Владивостоке.
 

  "Господи, прости нам нищету!.."
Деревня
Цусима – 80
 

 * * *

Господи, прости нам нищету!
И высоких помыслов тщету.
Смертною повиты пеленою,
мы уже на ангельском счету.

Господи, куда ж теперь нам плыть?
Ливень зарядил – и нечем крыть.
Ливень, говорю, по нашу душу –
дабы плоть до основанья смыть!

Господи, ведь я ещё живой!
Ангелы трубят над головой,
рыбы выбираются на сушу,
воскрешая ужас меловой.

Господи, спаси и укрепи!
Небеса срываются с цепи;
ангелы утраченную душу
гонят, как сайгака по степи.

Господи! Ей-богу, не смешно!
Смертному безумие грешно, –
вразуми окаменевший разум:
не Твоё ли Царствие пришло?




ДЕРЕВНЯ

Тает в морозных оконцах вода... 
Если б живым мне вернуться сюда – 
как бы ты, бедная, заголосила! 
Тяжкая ль память тебя подкосила? 
Боли – и той не осталось следа. 
Руки набрякли от чёрной работы. 
Молвишь: 
– Спасибо, не стою заботы; 
нашу беду ворошить ни к чему. 
Много ли нас по беспамятным сёлам? 
Было – гуляли на свадьбах весёлых. 
только ни сердцу оно, ни уму! – 
А ведь была – хохотунья и пряха! 
Миру – по нитке... Не то что рубаху – 
смертное всё на привоз променяв: 
– В чём хоронить-то, родимый, меня? 
«Господи-боже, крепка твоя воля! 
Мы-то тебе – посторонние, что ли? 
Сладим по чести и саван, и крест! 
Вишь, как народец-то твой расходился, 
словно задаром на свет народился: 
хлеба не просит – смирён и тверез!» 
Если б живым я вернулся сюда — 
я у людей бы узнал без труда: 
ветер откуда, и чей это голос... 
Пусть бы навеки земля раскололась! 
Это кого ж собрались хоронить?! 
Гибельный ветер посевы колышет; 
пашня высоких речей не услышит: 
верное дело – зерно заронить! 
Но не вернуться мне, видно, сюда... 
Выше деревни стоит лебеда, 
нет ни войны, ни пожара, ни мора; 
сход озабочен поимкою вора: 
в норку вливают ведёрко воды, 
ждут, затаившись и глаз не смыкая; 
в норке взыграет пучина морская – 
хвать! – и спасён урожай от беды. 
В землю уходит живая вода... 
Если б живым я вернулся сюда – 
я бы услышал разумное слово: 
мол, уходи подобру-поздорову, 
мол, не вернуться уже никогда... 
Крепко стоят на земле города!




ЦУСИМА – 80

Направо – восток. Налево – восток. 
Дожди разминулись над южной Кореей. 
И можно бы вымпелы вздёрнуть на реях – 
но дремлет покуда мой Владивосток! 

Три четверти века плескалась вода... 
Глухой горизонт осторожно раздвинем – 
погибельный остров на собственной глине 
сидит и, прищурившись, смотрит сюда. 

Рыбацкие шхуны, как выстрел, легки. 
Цветением сливы залит и обласкан 
свинцовой Цусимы потасканный лацкан, 
застёгнутый туго, на все поплавки.