Русская поэзия | Александр Ревич

МОЛИТВА

Помилуй, Боже, тех, кого люблю,

спаси их недоверчивые души,

дай уцелеть большому кораблю

и малому плоту дойти до суши.

Меня прости за то, что забывал

о жалости, о совести и чести,

дай пережить любой девятый вал,

дай быть, где скажешь, но со всеми вместе.

СНОВА ПЕРЕД СВЕТОМ

матушке Наталии Пономарёвой

Перед каждым новым светом, перед

каждым продолженьем бытия

всякая душа по-детски верит –

жизнь ещё не кончена моя.

Это детский лепет? Или это

женщина, а может, Серафим

тишину осеннего рассвета

окликают именем моим?

В стеклах дождь и улица ночная,

угасают огоньки в окне.

Кто-то перед светом вспоминая

всё же помолился обо мне.

19.10.2012

ЧАША

Мог бы совсем не родиться,

мог бы… Но слава Творцу!

Вспомнишь забытые лица –

слёзы текут по лицу.

Снежное утро рожденья –

твой незапамятный мир,

тот, где чадили поленья

в печках озябших квартир.

Страху в глаза и отваге

острой крупою мело,

бились кровавые флаги

с белой пургою в стекло.

Снова пространство в сугробах,

вьюга и выстрелы в лоб,

и на холмах крутолобых

ноги вмерзают в окоп.

Всё это было когда-то

и остаётся вовек:

чёрные строки штрафбата

в белый впечатаны снег.

Жизнь завершается наша

зимней атакой во сне.

Выпита полная чаша,

самая малость на дне.

2001 г.

ПОЭМА О ДАВНЕМ ЛЕТЕ

Азовское море,
туманное взморье,
домики на косогоре.
Шаг.
Ещё.
Под ногами ломается лёд.
Стой! Кто идёт?
Александр Ревич. «Начало»

Солнечные облака над морем,

над косой песчаною ползут.

Мир солёной тишине покорен,

остро пахнут рыба и мазут.

По прибрежной отмели устало

чёрно-белые бредут стада,

это с детства в душу мне запало

украинским словом «череда»,

словом няньки, Ганнушки, Петровны,

миргородки старенькой, седой,

что была родни мне ближе кровной,

стадо называла чередой

и крестилась на трезвон церковный.

На рассвете, обрывая сон,

слышался издалека тот звон,

почему-то было так легко мне,

мы вдвоём шептали «Отче наш»,

с той поры молитву эту помню.

А потом мы с няней шли на пляж,

и она так робко, неумело

мне, мальчонке, потихоньку пела

песни стороны своей родной,

все забылись, помнится, однако,

та, где «козак, старий, як собака,

досi не женився…» Боже мой!

Череда брела в воде по брюхо,

нянька пела, лодочка плыла,

детское улавливало ухо

песни, всплески и колокола,

звоны отдаленной колокольни,

плывшие в просторный белый свет

так, что жизни не было привольней

для мальчишки трёх неполных лет,

да и никогда уже на свете

больше не искрилась так вода,

не светилось небо никогда,

не звучало слово «череда»,

как в минуты солнечные эти.

По неделям матери с отцом

не бывало – заняты, при деле,

только няня день и ночь с мальцом,

день и ночь – у моря, у постели,

только няня… Что я знал о ней,

несмышлёныш в три неполных года?

Знал я лишь тепло приморских дней, –

изредка случалась непогода, –

знал я, как с откоса череда

медленно бредёт к рыбацкой хате,

знал, как розов парус на закате

и летучих облаков гряда.

Если бы я только знал тогда,

что у няни прежде были дети,

но стряслась какая-то беда,

и теперь она одна на свете.

Что я знал? Что видел, то и знал,

знал бредущую по мелководью

череду, знал мальчика Володю,

тот большой, а я совсем был мал,

мне не оправдать моё незнанье

тем, что был я крохой по годам,

но когда б я знал, сказал бы няне:

«Никому тебя я не отдам».

Всё, что было, видится в тумане,

но ведь вот он, прежний косогор,

тот же покосившийся забор,

тот же берег, домик тот же самый,

где мы жили с нянею и мамой.

Сколько лет прошло с тех давних пор?

Няни нет и нет погоды летней,

Украину всю пешком прошёл

и, как зверь, стараюсь незаметней

пробираться у прибрежных сёл.

Мы втроём вдоль побережья бродим,

кое-где ночлег себе находим,

в дверь с надеждою суём носы,

а меж тем в промозглом этом мраке

всюду караулы и собаки

постовые, вражеские псы.

Помнится, здесь жарко было прежде,

а теперь в изодранной одежде

мы дрожим на ледяном ветру

и в опорках бродим по сугробам,

няня, помяни меня за гробом,

помолись, – быть может, не помру.

Этой ночью нам не до привала,

на морозе море льдом сковало,

может, пронесёт, и мы пройдём…

До Азова двадцать вёрст, не боле,

там свои, дойдём – и мы на воле,

но взошла луна, светло, как днём.

Тихо сходим к берегу с откоса,

где-то лают псы хриплоголосо,

мы на лёд ступили, гнётся лёд,

в ночь уходим, вспыхнула ракета,

побережье в белый снег одето,

яркий месяц по небу плывёт.

Мы, судьба, с тобой сегодня квиты,

биты мы тобой, да недобиты,

и на этом ледяном пути

песню няни слышу: «Ой, не свiти,

мiсяченьку…». Месяц, не свети.

Светит месяц в голубом тумане.

Господи, помилуй и спаси!

Светит месяц и шепчу я няне:

«Помолись за нас на небеси».

2011

ВЕРБНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

Ни гонений пока, ни проклятий,

ни малейшей угрозы над Ним.

Он въезжает верхом на осляти

ясным утром в Иерусалим.

Только этот неведомый странник

знает правду о будущем зле,

в час безоблачный в отсветах ранних

на бредущем качаясь осле.

Только Он, проезжающий мимо

многолюдных разбуженных мест,

над холмами Иерусалима

видит в небе светящийся крест.

2011

ДЕВОЧКА

Ломятся кусты через ограду,

сосны подпирают облака.

Девочка моя бежит по саду,

по густой траве материка.

Расплясались ветки до упаду

над сырым утоптанным песком.

Девочка моя бежит по саду,

по песку планеты босиком.

Кот на солнцепеке полосатый

щурится, как сонный печенег.

Девочка моя бежит по саду,

косолапый чудо-человек.

До сих пор я слышу посвист пули,

под ногой ещё скрипит зола.

Я остался жив не потому ли,

чтобы ты, хорошая, жила?

Холостой, бездетный, безбородый,

сбитыми подковами сапог

я топтал чужие огороды,

чтобы кто-то их возделать мог.

По чужим полям перебегая,

пуле-дуре кланяясь в бою,

я ещё не знал, что жизнь другая

на земле продолжит жизнь мою.

Лёгкий дым сырого самосада,

Тлеющих стропил тяжёлый дым...

Девочка моя бежит по саду,

сквозь кусты, по зарослям густым.

И стоят на страже стрелы сосен,

птичий посвист, зелень, тишина.

След лопаты – шрамом на откосе,

глина кое-где обнажена.

1958

* * *

И вновь снега, и снова будут зимы,

а сколько было горок и саней,

коньков и лыж в мороз невыносимый,

и музыки, и ёлочных огней.

Потом всё это заслонили дымы

пожаров и раскаты батарей,

и ватный пласт, в котором тонут пимы,

в котором кровь попробуй отогрей.

Российский снег весёлый и унылый,

искрящийся в глубинах ранних дней

и чёрный над окопом и могилой,

парящий пух, свистящий снеговей.

Нас, горемычных, Господи, помилуй,

но прежде тех, кому ещё трудней.

1996

* * *

Когда нет жалости, какие там стихи!

Устал я, милые, от всяческих ухваток,

от силы напоказ, от прочей шелухи,

от бега взапуски, – и так покой наш краток.

Так много на земле сосны и ковыля,

лишь выйди в этот мир, переступи порожек.

Мне жаль мою жену и Лира-короля,

друзей и Гамлета, щенков и многоножек.

Считаем силою, когда не дрогнет бровь,

считаем слабостью печаль без всякой позы,

но что же делать нам, когда болит любовь?

Величье – кесарю, Шекспиру – смех сквозь слёзы.

2000

* * *

Кто знает, в каком ещё томе

затеряна правда войны.

Что книги, когда о бездомье

не строки, а дни прочтены?

Ни крыши, ни стен у лощины,

не греют овчина и хмель,

несладкий удел для мужчины

нырять в снеговую постель,

а женщины – кто пожалел их,

девчонок армейских и вдов,

от водки и слёз ошалелых,

себя отдающих без слов?

Ребячью щеку и ладони,

минутное это тепло,

порою в ночном эшелоне

почувствуешь – и отлегло.

И пусть не бывали вы строги,

вы все в моём списке потерь,

при встрече упал бы вам в ноги,

да где вас отыщешь теперь?

2004

* * *

Все мы бредили Блоком в далёкие дни,

танцевали бостон и фокстрот,

рвались из дому прочь, рвались прочь от родни,

стали взводами маршевых рот.

И в ночном блиндаже, лишь умолкнет обстрел,

всякий раз без особых препон

снова голос какой-то из прошлого пел,

уцелевший хрипел патефон.

Снова визг и разрыв, и удар наповал,

в лоб волна и осколок в груди,

но ещё патефон под завалом взывал

и хрипел: «Если любишь – приди!»

* * *

В дни горечи, в дни озверенья

шла оттепель, капало с крыш,

под осень варили варенье

и пели на свадьбах «Камыш»,

и пели, и пили, и ели,

ложились попарно в постель,

глотали рассолы с похмелья

и кутали горло в метель.

Что было? Всё было, как надо:

в дни праздников, в блеске побед

салютов цвела канонада,

оркестры гремели в ответ.

Давнишняя горечь веселья,

холодный полуночный страх,

барачная цвель новоселий,

могилы в далёких снегах,

и нет ни креста, ни таблицы

ни там, ни над глиной траншей,

лишь время безжалостно длится,

лишь ветер коснётся ушей.

Что было? Что было, то сплыло,

но слышалось пенье скворца,

травой прорастала могила,

и славили птицы Творца