Русская поэзия | Леонид Чашечников

ВРЕМЕНА И СРОКИ

(Отрывки из поэмы)

Раздумье в дороге

…Сойду с попутки в роще древней,

Оплеч надену вещмешок

И заспешу к родной деревне,

В песок втыкая посошок.

Ступлю с растерянной улыбкой

На ту, заветную межу,

Но прежде, чем открыть калитку,

На старом прясле посижу.

Опустятся на травы росы

В вечерней зыбкой тишине,

И память тысячу вопросов

Задаст перед порогом мне.

Не раскалив подковы в горне,

Не распилив бревна на тёс,

Я часто толковал про корни,

Которыми в деревню врос.

Приятелям порой не ясно:

Зачем, по сути городской,

Я нынче заболел опасной

И новомодною тоской

По свежесмётанным зародам,

По разговорам у костра

И по общению с природой

Без тесака и топора?..

Не уличай меня, читатель,

Ни в лицемерье, ни во лжи.

Ты отругай меня, но, кстати,

Дурной цитатой не вяжи!

Не обвиняй меня в пристрастье

К мужицкой, лапотной Руси.

Но много ль от прогресса счастья –

Ты, брат, у совести спроси!

Спустись однажды ненароком

С крупнопанельной высоты

И осознай, что неким сроком

Явился из деревни ты.

Не нас ли в юности носило

И вдоль, и поперёк страны –

Мы были кочевой рабсилой

С десяток лет после войны.

Живали хорошо и плохо –

Тому, кто нынче скор на суд

Скажу: звала тогда эпоха

Нас в города. И в этом суть.

Крестьянин был всегда опорой

В благих делах. Не мыслю впрок

Иной замены, для которой

Когда-нибудь настанет срок.

Я не из тех, кто город хает,

Дудя в фальшивую дуду,

Лишь потому, что отдыхает

В селе у тёщи раз в году.

Такое чванство – вроде свинства

И непотребства за столом;

Нам не прожить без двуединства,

Без братства города с селом.

Поныне брежу: конским потом,

Парною первой бороздой,

Косьбою – лихо, с разворотом

И пьяно пахнущей скирдой.

Я знаю – скажут: – Вот затеял

Про косу, про коня. Беда!..

Чем хуже трактор? Не потеет,

И борозда так – борозда!

Да, механизмов нынче много –

Сбылись Чаянова мечты.

И всё равно в душе тревога:

Поубывало доброты.

Почти не слышно песни русской,

Не видно в поле помочей,

Нет вечеров с чайком вприкуску

И разговоров – не речей!

Глядишь, живёт – не дом, а чаша,

Но справное житьё-бытьё

Позаслонило слово «наше»

И снова выползло – «моё»!

А там – до наглости недолго,

Когда стыда в народе нет.

Глядишь – «Чароки», а не «Волга»

Не горница, а кабинет,

Где бар и банька за портьерой,

«Шестёрок» целый легион;

И, к завершению карьеры,

Почти премьерский пенсион.

Нашпиговав, на всякий случай,

Свой мозг цитатным ассорти,

Такой всю жизнь кого-то учит,

Вещает, Господи прости!

Непотопляемый, упругий,

Усвоивший почём почёт –

Саму поэзию в прислуги

Пристроил за народный счёт.

Чтобы, приплясывая, пела

Под свинг мажорная строка,

Чтоб ублажала только тело,

А ум – не трогала пока…

Застольный разговор

…А на другом конце стола

Другие судятся дела:

Деды анализируют

Личутинскую прозу

И не симпатизируют

Пророкам и прогнозам

На то, что с нами станется

В ином, грядущем веке,

И что от нас останется

В российском человеке?..

Их мозг сверлит отчаянно

Иной вопрос, признаться:

Случайно, не случайно ли

Глупеет нынче нация.

Случайно, не случайно ли,

Нахально иль законно,

Свой лик несут начальники

В народ, аки икону?

Поглаживая бороды,

Толкуют, между прочим,

Что и в престольном городе

Умны теперь не очень;

Что верх забрали, якобы,

Там иудеи дошлые –

Воротят рыло к Западу,

Позабывая прошлое.

И что за сим последует? –

Помог бы разобраться.

Ответил я:

– Не ведаю,

Но будет худо, братцы! –

Тут вышла в круг задорная

Сестрёночка Наташа: –

А ну, давай «Подгорную»,

Али забыл, как пляшут? –

И поплыла по горенке

То павою, то уточкой,

Заворковала горлинкой

Да с прибауткой-шуточкой:

«Ты подгорна, ты подгорна

Широкая улица.

Нынче бабы кормят семью –

Мужики любуются.

Жизнь – малина-разлюли –

Мы купили "Жигули”.

От стоянки до усадьбы

На буксире привели.

Ты подгорна, ты подгорна –

Лопухи вдоль улицы.

По тебе никто не ходит –

Ни петух, ни курица.

Если курица пройдёт,

То петух с ума сойдёт!..»

Я вышел на крыльцо, присел устало,

Видать, к дождю, гудели провода.

Над тополями матово блистала

Большая одинокая звезда.

Блистала по-над пажитью отцовой,

Как в юности далёкой. Как всегда.

Звезда Кольцова и звезда Рубцова –

Звезда полей, российская звезда.

Всполохи памяти

…Война крестьян застала на покосе

Приехал в табор третьего звена

Под вечер водовоз, старик Абросим

И, заикаясь, выдавил: – В-война!

Бабёнки в слёзы сразу – охи, ахи,

А мужики – в дебаты о войне,

Хоть у самих холщёвые рубахи

Прилипли к мокрой от жары спине.

И началось!

Повестка за повесткой,

В деревне пели,

плакали навзрыд;

Спешили стать солдатками невесты,

С отчаянья забыв девичий стыд.

Сердца у девок одурели с горя –

Сердца в беде не дружат с головой.

И не одной из них случилось вскоре,

Не став женою, сделаться вдовой.

Но им и похоронных не носили,

Им говорили пакости в лицо.

И вот живут теперь по всей России

Сыны солдат без имени отцов.

Да ладно, хватит. Только ли такое

Мы на войну списали в те года!..

Списали, но сознание людское

Не примирится с этим никогда.

Не оправдать любой войной суровой

То, как, бывало, выла детвора,

Когда у вдов последнюю корову

За недоимки гнали со двора.

Не позабыть, как сторож, дед Василий,

Насыпал на току зерна в пимы –

И старика за это посадили –

Он так и не вернулся из тюрьмы.

Солдату на войне хоть и не легче,

Но знал он: где свои, а где враги.

А тут насмотришься на горе женщин,

Загнёшь, как взрослый, матом в три дуги

И вроде бы отхлынет, полегчает…

У нас ведь как: молитва или мат.

Мать головой с упрёком покачает:

– Сынок, не лайся, Гитлер виноват!

…Какой дурак сказал, что бабы слабы?!

Когда б сбылось желание моё –

Я монумент бы отлил русской бабе

За силу и терпение её.

Такой, чтоб лоб от дум тревожных – в складку,

Чтобы в глазах надежда и печаль,

Чтоб воплощал он женщину-солдатку

С судьбой самой России на плечах.

Чтоб посмотрел – и вспомнил всё, что было,

Когда отправив в пекло мужика,

Она четыре года тяжесть тыла

Несла до омертвения в руках.

Чапыги сжав, плелась за клячей тощей

По борозде, с рассвета до темна,

Жизнь проклиная, верила наощупь,

Что всё пройдёт, что кончится война.

Весь хлебушко с осиротевших пашен

Везла на фронт, чтоб был солдат с едой, –

Всё отдавала, знала: это нашим,

Давясь ржаной лепёшкой с лебедой.

Она была опорою эпохи –

И швец, и жнец, и ратай на земле.

Ей было плохо. А кому не плохо?!

Несладко даже Сталину в Кремле.

На годы сделав кабинет Генштабом,

Он гнал полки стеною на стену,

И ласкового слова русским бабам

Он так и не сказал за всю войну.

А баба надрывалась. И едва ли

Ждала тех слов от грозного Отца –

Ведь всё, что говорил и делал Сталин,

Равнялось весу стали и свинца.

Нет, не ждала и скидок не просила –

Переносила скудное житьё.

Ведь наша баба норовом – в Россию,

Или Россия норовом в неё!..

Потом вернулись исподволь солдаты,

Уставшие от ратного труда.

Гуляли. И с похмелья виновато

Ворчали: – Заживёмся, не беда! –

Впрягались полегонечку в работу,

Шли к вдовушкам тайком навеселе.

Прижать бы мужичков, да уж чего там! –

Когда всего их семеро в селе.

Терпи, молчи – не мужики, а боги!

Цени, лелей – закон войны таков:

Их семеро пришло. Один безногий.

А уходило сорок мужиков!..

Довольно, память. Сделай передышку.

Полвека без войны – не малый срок.

Но мы, тех опалённых лет мальчишки,

Не позабыли страшный тот урок.

И старенькая мать не позабыла,

Как надрывалась, молодость губя.

И вспоминая нынче всё, что было,

Я судьбы русских баб писал с тебя…

Вещий сон

Вчера, над строчкой среди ночи,

Зажало сердце – хоть кричи.

Чтоб я постромки рвал не очень –

Давно советуют врачи.

Чтоб жил ни шатко и ни валко,

Не громоздил заботы впрок.

А умирать, и вправду, жалко,

Не выбрав свой последний срок.

Мой срок, отпущенный природой,

Воздавший мне хулу и честь.

…А по России – недороды,

А за морями жито есть!

Потом мне думалось: доколе

Жить при богатстве и в долгу?

Потом во сне мне снилось поле,

Где жито спелое в снегу.

Потом, перед рассветным часом,

Во сне, а словно наяву,

Крестьяне ехали за мясом

И за одёжкою в Москву.

Магнитофон гоняют детки,

В картишки режутся отцы…

Вгляделся: Бог мой! – бабка с дедкой!

Крещусь: откуда, мертвецы?

Стыдливо жмутся: – Жили, были –

Давно скопытились, как есть.

Да разве улежишь в могиле,

Когда внучата просят есть?!

…Вскочил от страха и от боли,

Спросонья вертится строка,

Что жизнь моя, как жито в поле,

Ещё не сжатое пока.

Разговор перед обратной дорогой

Разговор старик начал с упрёка:

– Не мальчишка – муж, остепенись!

Всё летаешь, всё витаешь, сокол,

В небесах. Смотри, не срежься вниз!

Верный до конца устоям древним,

Он за грубостью скрывает грусть.

Он уверен твёрдо, что деревней

Изначальна и живуча Русь.

Я ему про море – он про зори,

Я ему про степь – он про тайгу.

Знал бы ты, как в радости и в горе

Помню всё и нежно берегу.

То, как мы траву в лугах косили,

Кислый квас в жару глотали всласть!..

Для меня великая Россия

С этой же деревни началась…

…У Марьина бугра гудели трактора.

Пожаловал старик с чекушкою в кармане.

За стопкою сказал: – Тебе домой пора,

Я вижу, что опять тебя дорога манит.

Спокойно поезжай: здесь нет твоих корней –

И деды, и дядья навечно под крестами,

Не ты один, кому грустить остаток дней

И грезить вдалеке родимыми местами.

– Ты прав, старик. Мой дом теперь не здесь,

Свалился лес родни, сгноило корни время.

А что же есть? Москва. Россия. Совесть есть.

Есть память прошлых лет и есть раздумий бремя.

Пусть будет долгий путь, хоть изредка полог,

И пусть меня судьба не обойдёт на сроки.

И всё что написал – пока не эпилог,

А сонмище тревог, уложенное в строки.

Неси, не растряси, не сбрасывай с себя!

Неси, покуда жив, на выдохе и вдохе.

Страдая и любя, ликуя и скорбя –

Иди, покуда жив, по острию эпохи.

1990-е

* * *

Отпечален, отчален, отмучен –

От внезапной свободы продрог.

Что же делать? Честнее и лучше

Заплутать в лабиринте дорог,

Раствориться в метелице стылой,

Затеряться в глухой стороне,

Чтобы ты заметалась, завыла

Одичалой волчицей по мне.

Чтоб тебя от прозренья знобило

И, тщету свою бабью кляня,

Ты однажды себя разлюбила

И опять полюбила меня.

ПОКОСЫ

Старею, что ли, – вот и осень –

Всему свой срок, всему свой срок…

И на виски густую проседь

Не зря навеял сиверок.

Легли морщины криво-косо,

Но что поделать я могу!

Мне снятся до сих пор покосы

И потайной шалаш в стогу.

Послевоенные покосы!..

Среди безмужнего бабья

Была одна. Прости мне, Тося,

Что нынче тайну выдал я.

Но лет-то столько миновало!

Быль чернобылом поросла.

О, как ты, Тоська, целовала –

Взахлёб, без меры, без числа!

Была ты на пять лет постарше,

Вдовой солдатскою была.

При строгих нравах шашни наши

Считали срамом для села.

Недолгим было это лето:

Однажды, на исходе дня,

На древний пароход «Столетов»

Меня спровадила родня.

И я – ни мальчик, ни мужчина,

Тебя оставив на юру,

В корме разматывал кручину

И думал: утоплюсь, умру.

Не умер я, не утопился.

Матрос, вертлявенький, как бес,

Принёс бутылку, я напился,

А через сутки в Омске слез.

Я шёл по жизни сквозь заносы

И по асфальту городов,

Но помню, помню те покосы,

И ту вдову из тысяч вдов.

Разлуки были, встречи были –

Их след остался в седине.

Теперь я знаю, что любили

В то лето не меня во мне:

И ты, вдова, не виновата,

И не было моей вины,

Что походил я на солдата,

Который не пришёл с войны.

АСТРАХАНЬ

Шёл по дорогам я,

бродил по тропам,

Сгорал в июле,

Мёрзнул в январе –

Пока на стыке Азии с Европой

Явился белый город на заре.

Он колыхался, как мираж в пустыне,

Он отражался в маковках кремля,

Он расползался красками густыми

В развалах за кормою корабля.

Над пристанями чайки голосили,

Тянуло с Волги волглою пенькой…

Старинный город

на краю России,

Такой, как все –

и всё же не такой!

Двадцатый век и здесь

Взметнул над водью

Громады из бетона и стекла,

Но в тихих улочках живёт сегодня

Та Астрахань,

которая – была.

Она застыла в каменных фасадах,

В смешенье стилей русских и татар,

Она торгует на Больших Исадах,

Сбывая свой немыслимый товар.

И продавцы – немыслимые сами –

С немыслимых приехали сторон:

Кавказцы с чёрно-синими усами,

Мордовки с расторопностью ворон.

Гудит, бурлит Семнадцатая пристань –

Туристы изнывают от жары.

И страшно возмущаются туристы,

Что нет в продаже воблы и икры.

А на базаре бабы языкасты:

Коль спрашиваешь – слушай, рад не рад.

Толкуют, что мелеет Волго-Каспий,

Что рыбу, мол, изводит Волгоград.

Что виновата, будто бы, плотина

(А может, вовсе не в плотине суть),

Что сами ждём с путины до путины,

А на продажу – нет, не обессудь…

Ну что с них взять, с базарных тараторок!

Мне Астрахань не слухами мила –

Стоит в низовье Волги белый город,

С которым жизнь навек меня свела.

Я начал уставать от долгих странствий.

Сибиряка по нраву и крови,

Зачисли меня, город, в астраханцы

За робкое признание в любви!

БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШИЕ

Бредут, как странники босые,

К обрыву у степной реки;

Сквозь взгляды злобные, косые,

Сквозь слёзы, крики, матерки.

Они – и молоды, и яры,

Они надеются пока.

Ещё течёт под крутояром

В урему тихая река.

Ещё полвздоха и полшага.

И прозвучит команда: Пли!

И вздрогнут на краю оврага

И купыри, и ковыли…

И я проснусь. И станет жутко.

И вырвется из горла стон

На том нейтральном промежутке,

Где явь – не явь и сон – не сон.

В тот миг, подаренный судьбою,

В миг избавленья ото сна,

Не вдруг поймёшь, что над тобою

Стреляет почками весна.

Что просто память виновата

В том, что из вешней тишины

Идут пленённые солдаты,

Идут – и не придут с войны.

* * *

Клён сгорел. Рябина догорает.

Бред тумана тянется с реки.

Я ль не нарекал Россию раем,

Оглушённый яростью строки.

Я ль не пел великую Державу

И её бестрепетную рать –

Не за право жить, а лишь по праву

На миру достойно умирать?!

Тишина предзимняя над краем.

Видится сквозь мертвенную мреть:

Клён сгорел. Рябина догорает.

Впереди – и Родине гореть…

1991

ПАМЯТЬ

Мне казалось, прошло, поросло-заросло повиликой,

Взорвалось и осело дорожною пылью у ног.

Есть у каждого в прошлом такое, что лучше не кликать,

Только разве на память навесишь амбарный замок?..

Как закрою глаза – вижу дальний покос, клеверище

И духмяные запахи низко присевших стогов,

Смолокурню в тайге, неказистое наше жилище,

Где в углу, вместо вешалки, ветви лосиных рогов.

У меня эта память – глубокая старая рана:

Чем я старше годами – тем чаще тревожит она.

Словно детство сиротское сходит с большого экрана

Кинофильмом, где в титрах зловещее слово «Война!»

Что мне фильм про войну! Мне в достатке пришлось наглядеться

На голодных сирот и на вдов измождённых, в слезах.

Что мне фильм про войну, если сына беспечное детство

Превращается в юность сейчас у меня на глазах.

Мой взрослеющий сын, хорошо, что твой мозг не отмечен

Тяжкой памятью слов и навязчивых снов о войне.

Только мне неприятны твои бесшабашные речи,

Что, мол, сны про войну оставляешь досматривать мне.

Что не видел воочью – во сне никогда не приснится.

Пусть тяжёлая память со мною уйдет навсегда.

Пусть на бранных полях колосятся ячмень и пшеница,

Пусть растут на могилах чабрец и степная трава-лебеда –

Пусть всё с нами уйдет! Мы на наших детей не в обиде.

Грех завидовать счастью и ставить потомкам в вину

То, чего не успел, не узнал, не увидел.

Об одном вас прошу: берегите родную страну!

Будет всякой она: часом – доброй, порою – немилой,

Справедливою будет, как исстари было, всегда.

Берегите Россию! В ней тесно солдатским могилам,

На которых цветы и степная трава-лебеда.

Ну, а если придётся однажды в шинели одеться

И уйти, как когда-то отцы, от любви, от весны,

Оплатите наш счёт за сиротское трудное детство,

За погибших солдат и за вдовьи тревожные сны!