* * *
Когда с фонариком рыбачишь,
ты как светило что-то значишь
и пирамиду глубины
ведёшь вершиной от волны.
В ней рыбы долгие летают,
сухое золото глотают,
текущее из фонаря
в глухие норы октября.
Твердишь: Державин, Данте, Дратва,
а на мостках сидит ондатра
и, задержав глубокий вдох,
молчит и спрашивает: Бог?
А ты фонариком посветишь
куда-то вверх – и не ответишь.
Вздохнёшь – и ангельскую дрожь
в разбитом сердце унесёшь.
* * *
Крошка птичка, крошка хлеба,
пальчик пепла в бороде.
Водомер царапнет небо,
отражённое в воде.
И, большое, содрогнётся,
разольётся серебро –
из высокого колодца
богом полное ведро…
Расплескалось, отгремело,
и осокой рвёт виски,
и целует водомера
в невесомые коньки.
* * *
Е.
Опускаются с неба на плечи
твои руки – всё реже и легче,
в белых варежках. Это не снег.
Среди птиц я один – человек.
Это снег: высоко и далече
часть тебя – мои белые речи,
это в Каменке топятся печи
и под снегом стоит человек…
И под снегом стоит человек.
* * *
В немеблированном бараке,
как сон во сне, ты снишься мне.
И слышно, как молчат собаки
и Бога слушают во сне.
И матерятся лесорубы,
и плачет в чайнике вода.
Зато звезда целует в губы,
когда такие холода.
* * *
Кто мне веки горькие поднимет,
разлепив разлуки мёртвый мёд…
Дождь тебя, как дерево, обнимет,
ознобит, осиной назовёт.
Мёртвый дрозд – откуда он, откуда
утром, ниже неба, на крыльце…
Сколько в нём и ужаса, и чуда.
Сколько смерти в этом мертвеце.
Всю забрал, большую, на рассвете.
И теперь в округе благодать.
У, какая горечь в сигарете,
то есть в жизни, я хотел сказать.
* * *
Ты откуда, сигаретный,
коли губы на замок,
мимолётный, неконкретный,
умирающий дымок?
Только ангел в чистом поле
жадно курит разве что
от чужой сердечной боли
в голубой рукав пальто...
* * *
Какой ночлег под музыку ведра!
Кругом роса от завтрашнего зноя.
И небо вылетает от костра –
игрушечное, звёздное, ночное...
И спит дитя, а утром был мужик.
И девочка с седыми волосами.
И вдоль течения бегает кулик
с заплаканными детскими глазами.