ЗАРИСОВКА

-

Через полустанки – из райцентра,

тихая – из тихого села –

девочка в Елоховскую церковь

маленькое сердце донесла.

-

Вот оно забилось пред иконой

ласточкой, вернувшейся в село,

вот оно пред Спасовой рукою

преклонило тихое крыло,

-

вот оно, окликнутое стаей

ангелов, торопко не спешит

нас оставить, молча вырастая

до размеров ангельской души...

-

Взглядом стихотворца-иноверца,

зрячей слепотою мужика

я гляжу за девочкиным сердцем,

трепетно бескрыл, – издалека:

-

близкое, оно уже далёко –

в тех краях, которым далеки

пыль на книжках, тополя у окон.

у горячих пепельниц – очки,

-

кладбища, садовые ограды,

лавочки, электропровода...

Девочкино сердце будет радо

вспоминать об этом иногда...

    * * *

ТЕТРАДЬ ИЗ МИХАЙЛОВСКОГО

-

Мне жить осталось здесь до вторника,

но в шестьдесят восьмом году,

забыв стихи, я стану дворником

работать в пушкинском саду.

Я стану очень честным дворником –

мне будут люди доверять

с крылечка пушкинского домика

снега пушистые сметать…

Мне жить осталось здесь до вторника,

но ровно через месяц тут,

в Михайловском, коллеги-дворники

меня полюбят и поймут:

обзаведясь большими кружками,

когда метель коснётся стен,

мы станем молча пить за Пушкина,

за старый сад, за Анну Керн,

мы будем по утрам выскакивать

в тропинки сада, что пусты,

следы неясные рассматривать

и спорить, глядя на следы,

и будет снег лететь за вороты,

и молча таять на груди,

и будут соглашаться дворники,

что это Пушкин проходил…

* * *

И были мне кошки, и птица была,

и шляпы, и в тёмных прихожих – калоши,

и дождь – по щеке, и листва – по ладоши,

и мыши – по слуху, и, кажется, – лошадь –

по самую грудь, да как сажа бела...

-

– Куда ты? – меня вопрошали всю жизнь.

– Куда я? – всю жизнь вопрошал я себя же.

– Гуляй! – наставлял переулок Лебяжий.

Вороний тупик кукарекал: – Держись!

-

– Согрейся, – зимой говорило пальто.

– Не пей, – говорила жена у порога...

Я стар был, а женщины думали, что

я молод.

-             

               А мне уже было так много,

как полю...

                  И я попривык, что плита,

меня накрывавшая, то вышибалась

моими коленями,

                             то ошибалась,

когда она шлялась за мной по пятам.

-

Я жил, потому что умел умирать.

Я умер и был похоронен Тамарой,

умевшей быть злой, не умевшей быть старой

и смахивать слёзы, и память стирать.

-

И было мне пять, и пятнадцать мне было...

Мне в тридцать везло, а под сто – не везло...

Я был листопадом, и женщин знобило,

я стал снегопадом, и всех занесло,

-

и вышло мне поле, и небо, и воля,

и сила, и даже свобода была,

и всё бы случилось, да девочка Оля

споткнулась да маслице поразлила...

 * * *