Знамение
-
Поэма
-
-
1. А жив ли царь?
Бунт на Красном крыльце
-
– Показывай царя! Да выше, выше!
– Длиннющий-то! И богатырь лицом.
С Петрушей на руках царица вышла
к бунтующим на Красное крыльцо.
Орущие как будто оробели.
Лишь, рот раззяв, один прогоготал,
из толчеи пролезший еле-еле:
– Да он и впрямь похожий на кота!
Матвеев* тут как тут единым махом:
– Ты пред царём стоишь, исчадье зла!
Он кликнул так, что шапка Мономаха
со лба Петруши на ухо сползла!
– Он! Он! – толпа в восторге заорала…
– А этих бей! И этого истца…
О, сколько их от нивы, от орала,
и все они единого лица!
И всем вперёд! А мост полуразрушен…
И починить его не может власть…
Так в битве первой выдюжил Петруша,
за бороду Матвеева держась.
Перемешались русский и немецкий,
стекольный звон и скрежущий металл,
и голосок ехидненький стрелецкий:
– Ты, деда, с колокольни не летал?
Жесток народ,
как злость свою накопит,
и дружен с несогласьем до конца –
и с верхотуры, сброшенный на копья,
упал Матвеев с Красного крыльца.
-----------------------------------------------------------------------------
*Матвеев Артамон Сергеевич – дипломат, глава посольского
приказа, воспитатель царицы Натальи Кирилловны и маленького
Петра.
Весной-летом 1698 года произошёл ещё один стрелецкий
бунт, поводом для которого послужило известие о намерении
перевести четыре полка в город Великие Луки, на границу с
Литвой. Помимо невыплаты положенного денежного довольствия
особенно возмутительным стрельцы сочли требование
командования тащить на руках пушки. Пётр был в Англии,
а когда вернулся…
-
-
2. Вечером на Кукуе
-
На воле март. Зело сугробы тают…
В промывах глина местная вязка.
И Свиньины дорогу наблюдают
из своего боярского возка:
– А ета хто? А ета хто? А ета?.. –
Боярыня, ворча, воротит нос.
Вот подкатила ухарски карета
с «кукуйскою царицей» – Анной Монс.
Повылезли приспешники и сводня,
и знать помельче –
узнаны, как встарь…
Ведь у Лефорта громкий бал сегодня,
сегодня у Лефорта – государь!
В сиянье всё от пола до карнизов…
Вот вспыхнул зал парадный наконец.
И музыкой бравурною пронизан
сегодня весь Лефортовский дворец!
И колготня кругом, и вздохи, ахи…
И возгласы, и крики, и питьё…
Внимание – и первый приз у Анхен!
Второй и третий – тоже у неё!
Смеётся Пётр:
– Хоть здесь светло и мило,
Данилыч, остаёшься за меня…
– Добро, мин херц, –
ответствует Данилыч,
серебряными шпорами звеня.
И так, что дива не успела ахнуть,
как Нику, воцарённую на щит,
вскипевший Пётр схватил в охапку Анхен
и в тёмные покои утащил!
Закончен день, отчаянный и страшный,
и в этот час кукуевской ночи
посапывает мирно царь уставший
и звонко сердце Анхино стучит…
-
-
3. Утром
-
Заплывших глаз
чуть приоткрылись щёлки
и всматривались: хмур иль весел царь.
Шаги стучат напористо и чётко:
открылась дверь, и вот он – государь!
В поклонах Троекуров, Белосельский,
боярин Стрешнев, скрытен и лукав…
И наготове карлы Томас с Секой
овечьи держат ножницы в руках…
– Ну, что ж, начнём?
Куда от царской кары? –
смеётся царь. И желчь его чиста.
О бороды… Богопротивны карлы
кромсают их, на цыпочки привстав.
Занятие не оберёшься сраму.
А ножницы жуют –
всё щёлк да щёлк…
В конце стола работает исправно
из Кракова цирюльник-полячок.
Святая Русь… Припомнится едва ли,
чтобы вот так правители твои,
слюнявя лик, обритые стояли,
в ладони пряча головы свои…
– Мстиславские… Лиха беда – начало!
А ты, Шеин*, всё метишь на авось?
И чувствовали все, как клокотала
в груди царёвой вспыхнувшая злость!
– Обрили? Так кажи своё лицо мне…
И тот крутился из последних сил…
– Теперь хорош! – И крепкою перцовой
весёлый царь обритых обносил!
Слезились кисло глаз боярских щёлки
над волосьём, лежащим на полу.
Довольный царь обритых брал за щёки:
– Теперь хоть и к цесарскому столу!
-
Вот так, скоропалительно и нервно
и под усмешки огненные пусть,
переступала медленно и верно
в Петровскую евангельская Русь…
-----------------------------------------------------------------------------
*А.С. Шеин и П. Гордон командовали разгромом стрельцов
18 июня 1698 года у Новоиерусалимского монастыря.
Стрельцы же не имели намерения воевать с Шеиным, поскольку
воспринимали его как своего: он был участником обоих
стрелецких азовских походов. Пётр необоснованно обвинил
стрельцов и сестёр Софью и Марфу в попытке его свержения.
Обе подверглись заточению в монастырь. На волю они так и
не вышли. Софья умерла в заточении в 1707 году, а Марфа –
в 1704. До заключения искренне набожная Марфа была
помощницей Софьи в деле управления страной. Стрельцам же
Пётр лично рубил головы топором, как и стриг бороды боярам.
-
-
4. Царевна Марфа
-
В кремлёвском теремке,
как в клетке птица,
юна и до терпимого шустра,
и тоже под присмотрами томится
царевна Марфа – Софьина сестра.
Она читает почерк молодецкий:
«…стрельцы, как прежде,
Ваньку не валять,
а обхватить Москву
кольцом стрелецким
и под Девичьим табором стоять…
и бить челом мне,
чтобы на державство
с огнём в руках и с Господом в душе…
и, чтоб ни стало, до конца держаться
и здесь, и на литовском рубеже».
…Черны дела… Черны на стенах доски…
И проблеск светлый, где он?
Где он. Где ж?
И вот письмо уходит на литовский,
уже давно клокочущий рубеж…
По тайнам конспираторской науки
здесь все нюансы точно учтены.
И Марфа замечает вдруг, что руки
у «почтальонши» по-мужски черны,
которая в тщете хлопочет ушло,
как ложь в её слащавых словесах…
-
О справедливый Господи, неужто
нет правды на земле и в небесах?!
Когда, когда ж твоё
наступит действо?
Довольно бредить,
Марфушка, остынь…
-
И вот едва-едва промчалось детство –
монашеская келья, монастырь…
И снова письма чёрными руками
суют ей, веря: ей-то по плечу!
Но наконец нашла коса на камень
под дерзкий крик царевны: «Не хочу!»
-
-
5. Смерть царицы Натальи Кирилловны
-
А отпеванье длится, длится, длится…
И Дуня, не гляди, что зелена,
в своём уме давно уже царица
«…Великия и малые…» – она!
Петруша то на верфи, то на войны…
Теперь вопрос поставится остро –
и не бывать в Москве Кукуйской вони!
А сучку, Анну Монсову, – в острог!
Но в горе царь. Ему маманю жалко
и чтенье Патриарха невтерпёж!
А в Грановитой топят хоть и жарко,
а всё-таки царя бросает в дрожь:
давно ли всем прислужницам
на зависть,
она свекре заглядывала в рот
и ей, тогда боярышне, казалось:
умрёт царица – с нею всё умрёт?
-
А в жизни и того случилось хуже:
парчовыми нарядами светя,
ушла она*.
И вот уже ни мужа,
и вот уже ни царства, ни дитя…
-
А через окна слышатся куранты
и льётся в зал холодный свет зари…
И вскрик: «Петруша,
будь же аккуратен…
Поплакали, и буде… Чай цари…
Ты на пол погляди: песок и стружки…
Петруша, твои игры стоят сумм.
Ужель не наигрался всё в игрушки?
Давно пора бы взяться и за ум…»
И вздрогнул царь:
«Уж эти мне препоны!
Запомните: в дела мои не сметь!
Ну, а тебе, жена моя, припомню
и эту чушь, и маменькину смерть!»
…И не забыл своей жены опальной.
Когда позёмка первая мела,
тогда её из царской тёплой спальни
к саням прислуга под руку вела.
Кремлёвская ушла, растаяв, будка…
Был ветер шустр,
валил он стражу с ног,
и сани в Суздаль мчат по первопутку
сквозь слёзный вопль:
«Олёшенька! Сынок…»
-----------------------------------------------------------------------------
*Дуня Лопухина была из захудалого рода, к которому царица
Наталья Кирилловна относилась с презрением. После смерти
матери Пётр четыре года настаивал на том, чтобы жена ушла
в монастырь. Наконец её насильно разлучили с малолетним
сыном Алексеем и заточили в суздальском Покровском монастыре
без средств к существованию. Молодая женщина, которой
не исполнилось и тридцати, провела там десятилетия. Через
одиннадцать лет стала она тайно встречаться в своей келье с
майором Степаном Глебовым, Узнав о том, Пётр пытал Глебова
дыбой и горячими углями, потом посадил на кол. При пытках майор
не издал ни стона. Евдокия, пережив Петра, сына, любовника,
умерла в возрасте 62 лет в Москве.
-
-
6. В застенке
-
Пусть раны и растравливали солью,
коптили над соломою в ночи,
но ни один стрелец не выдал Софью
и в заговоре злом не уличил.
Озлоблен был «мин херц»
и как-то жалок…
А помнится, как утром был он лих:
– Ты понял, Франц,
не вырвали мы жало.
Оно ещё живое в них!
-
Отдалены от жизни и от страха,
уже на самом краешке судьбы,
крестясь двумя перстами перед плахой,
стрелецкие нахмуривались лбы.
Царь рядом, вот он,
зрит матёрым волком…
А Бог далёко, где-то в вышине…
Борис Голицын примерялся долго,
да промахнулся – хряснул по спине.
И внутренности выдохнули тяжко,
и кровь в глаза, как помидорный сок!
Но подоспел проворный Алексашка
и страждущему голову отсёк!
А за окошком вслипывала тихо,
от горя неуёмного черна,
вчера топор точившая стрельчиха,
сегодня – убиенного жена…
Измызгались… А царь торопит рубку:
всю к топору – зажравшуюся знать!
В нём зрела мысль: кровавою порукой
и князя, и холопа повязать!
И было в том невиданное что-то,
незнаемо доселе на Руси.
Царь походил , действительно, на чёрта,
на дьявола шального походил!
На трупы выворачивая зенки,
кричал, что с окон сыпалась слюда:
– Пиши, Лефорт: из тюрем и застенков
стрельцов в Преображенское, сюда!
Не слушай бабский плач и вздохи, отче…
Рассеются и непогодь, и ночь,
и прорастут на благодатной почве
и торжества российские и мощь!
-
-
7. Царевна Софья в Новодевичьем
-
А здесь застойный мрак
и завтрак постный…
А каково правительнице, ей,
в расцвете лет
блюсти проклятый постриг –
самоубийства горького страшней?
Неужто все фанфары оттрубили,
поэтому и болен каждый член?
«О Господи, зачем мы упустили
Нарышкинского выродка? Зачем?»
Зачем среди боярского начальства,
где нет сердец –
есть жадность и корысть,
вопила ты:
«Меня, меня на царство…»,
другим готова горло перегрызть?
Вместо того,
чтоб с детворой возиться
или в семье быть главной по супам,
тебе взбрело, упрямой, быть царицей!
Но оказалось, что не по зубам…
И в страшном сне
такое не приснится…
Твои дела – вон, за окном висят…
Ах, Софьюшка,
тебе едва под тридцать,
а выглядишь ты как на шестьдесят…
-
Василь Васильич* так был благочинен,
что удержаться не хватило сил…
И ты шептала:
«Вот кто есть мужчина,
умён и по-голицынски красив».
Он встал перед тобой,
как сущий демон!
И, одурманив, Господи прости,
ушёл, ушёл… И где он ныне, где он?
И гибнущую некому спасти…
Не устаёт в груди бесёнок биться,
измученный бессонницей вконец.
И вот опять в окно её стучится,
раскачиваясь, вздёрнутый стрелец.
-----------------------------------------------------------------------------
*Голицын Василий Васильевич – боярин, глава посольского
приказа, хранитель царской печати, фаворит царевны Софьи,
принадлежал к партии Милославских, возглавляемой Софьей.
Тем не менее не принимал участия в заговоре, приведшем
царевну к власти при маленьком ещё Петре. Невинно обвинён
Петром в измене и сослан им в Архангельский край, где и
умер в 1714 году.
-
-
8. Знамение
-
Оно порой для нас важнее хлеба,
о нём не извещают писаря.
-
Ударил гром,
и взорвалась в полнеба
над озером Плещеевым заря!
И паренёк, должно из местных, пылко
показывая странное царю,
ручонкой золотушечною тыкал
в дубовые форштевни и в зарю,
и в лебедей, пристроившихся ловко,
что золотом пронизывали даль…
От света их зажмуривались в лодке
петровские соратники и царь!
А лебеди, как будто в кинокадре,
за дикими лесами сделав круг,
садились за эскадрою эскадра,
приветствуя дела умелых рук!*
…А лебеди, на то они и лебеди,
со стороны, где месяц молодой,
окрестность заполняли
громким лепетом
над жёлтою заждавшейся водой…
И словно красоты прикосновение,
день оживал, играя и светясь,
и, глядя вдаль:
«Воистину – знамение», –
вздохнул чернец бродячий,
перекстясь…
– Герр Питер, я здоровый! Утро лечит!
И новой станет Русь, коль будет флот! –
И, ухватив государя за плечи,
повис на них, расплакавшись, Лефорт!
А в далях над лесами в ярких бликах
был виден путь,
что был Всевышним дан,
и авианесущий «Пётр Великий»
стальным форштевнем резал океан.
-----------------------------------------------------------------------------
*На Плещеевом озере Петром был построен «потешный»
флот – прототип будущего российского флота, благодаря
которому Россия выиграла войну со Швецией. В 1692 году
кораблям были устроены торжественные смотрины.
-
-
9. Птенцы гнезда Петрова
-
А корабли с рассветом всё заметнее,
и строже моря древняя краса!
И, кажется, живее то знамение,
что родилось на озере, в лесах!
Здесь сваи бьют сноровисто и крепко,
что валуны вдоль берега дрожат!
Здесь на заливе
скоро встанет крепость
с величественным именем –
Кронштадт!
А дальше, как велел великий регент,
под строгим светом северных светил,
здесь будет град, что на песчаном бреге
он шпагою когда-то начертил!
И мы пройдём, все тяготы осилив,
сердцами и надеждами горя,
и выведем бескрайнюю Россию
ко всем на карте значимым морям!
Птенцы гнезда Петра,
поклон вам низкий!
Я чую, здесь застыли, как один,
Синявин, Верещагин, Ягужинский,
Коншин, Плещеев, Волков, Головин…
Вы здесь сейчас, а многие далече,
их кудри снова треплют бурь ветра…
И волны им поют, и внемлет вечер…
Виват вам, навигаторы Петра!
Как славно здесь, как хорошо-то, братцы!
Но пировать покуда нам нельзя.
Осталось по порядку рассчитаться…
А где ж поручик Меншиков, друзья?
-
-
10. Меншиков
-
Блюдя, как Отче наш,
«Назад ни шагу!»,
из янычаров вышибая дух,
вон снова он на бруствере со шпагой
под визги, будоражущие слух!
А в снах он вновь всю Яузу излазил,
но от добра он не нашёл добра,
хотя, признаться, нового – как грязи
вокруг после московского дождя.
У речки, где коровы и хоромы,
и где пастушью песнь поёт рожок,
остерегаясь, ждёт его под кроной
чернявый и глазастенький дружок!
Он и сегодня не упустит случай,
и видит Бог, что это не зазря,
иголку продевать сквозь щёку учит
чернявого он, в будущем – царя!
Вот вновь он – то в мундире, то в кирасе,
на ней осколков ядерных следы…
Как ловок он!
Как молод! Как прекрасен!
Хотя зело виски его седы…
И не отравлен он наживы зельем,
хотя молва людская не скупа…
Да, ловок он, да бросовые земли
по Яузе и далее скупал.
Но в мире славен он совсем не этим.
Он в памяти России до сих пор
под ядрами, гарцующий к Победе,
и кулаком ему грозился Пётр.
СТИХИ О ГРАДЕ ТОРЖКЕ
-
Я забирался на гору повыше
и зрение своё в тебя вонзал...
И почему-то маленьким Парижем,
прости, ещё тогда тебя назвал.
Монастырей обветренные стены
и храм великий с ликом мудреца,
и меж холмов, летящая, как Сена,
среди соборов быстрая Тверца...
Да, моего пути менялись трассы...
Чего ведь только ни было в судьбе!
И вот, когда я брел по Монпарнасу,
мой древний град, я думал о тебе!
Потом в горах, где шли на приступ роты,
в ущелье опустившись с высоты,
по боевым горячим вертолётам
я чувствовал, что где-то рядом – ты!
Так здравствуй же, мой лейтенантский кореш,
мой древний град, мой маленький Париж!
Я знаю: ты и встретишь, и накормишь,
и чистым спиртом губы опалишь.