Знамение

-

Поэма

-

-

1. А жив ли царь?

Бунт на Красном крыльце

-

– Показывай царя! Да выше, выше!

– Длиннющий-то! И богатырь лицом. 

 С Петрушей на руках царица вышла

к бунтующим на Красное крыльцо.

Орущие как будто оробели.

Лишь, рот раззяв, один прогоготал,

из толчеи пролезший еле-еле:

– Да он и впрямь похожий на кота!

Матвеев* тут как тут единым махом:

– Ты пред царём стоишь, исчадье зла!

Он кликнул так, что шапка Мономаха

со лба Петруши на ухо сползла!

– Он! Он! – толпа в восторге заорала…

– А этих бей! И этого истца…

О, сколько их от нивы, от орала,

и все они единого лица!

И всем вперёд! А мост полуразрушен…

И починить его не может власть…

Так в битве первой выдюжил Петруша,

за бороду Матвеева держась.

Перемешались русский и немецкий,

стекольный звон и скрежущий металл,

и голосок ехидненький стрелецкий:

– Ты, деда, с колокольни не летал?

Жесток народ,

                   как злость свою накопит,

и дружен с несогласьем до конца –

и с верхотуры, сброшенный на копья,

упал Матвеев с Красного крыльца.

-----------------------------------------------------------------------------

*Матвеев Артамон Сергеевич – дипломат, глава посольского

приказа, воспитатель царицы Натальи Кирилловны и маленького

Петра.

     Весной-летом 1698 года произошёл ещё один стрелецкий

бунт, поводом для которого послужило известие о намерении

перевести четыре полка в город Великие Луки, на границу с

Литвой. Помимо невыплаты положенного денежного довольствия

особенно возмутительным стрельцы сочли требование

командования тащить на руках пушки. Пётр был в Англии,

а когда вернулся…

-

-

2. Вечером на Кукуе

-

На воле март. Зело сугробы тают…

В промывах глина местная вязка.

И Свиньины дорогу наблюдают

из своего боярского возка: 

– А ета хто? А ета хто? А ета?.. –

Боярыня, ворча, воротит нос.

Вот подкатила ухарски карета

с «кукуйскою царицей» – Анной Монс.

Повылезли приспешники и сводня,

и знать помельче –

                           узнаны, как встарь…

Ведь у Лефорта громкий бал сегодня,

сегодня у Лефорта – государь!

В сиянье всё от пола до карнизов…

Вот вспыхнул зал парадный наконец.

И музыкой бравурною пронизан

сегодня весь Лефортовский дворец!

И колготня кругом, и вздохи, ахи…

И возгласы, и крики, и питьё…

Внимание – и первый приз у Анхен!

Второй и третий – тоже у неё!

Смеётся Пётр:

– Хоть здесь светло и мило,

Данилыч, остаёшься за меня…

– Добро, мин херц, –

                         ответствует Данилыч,

серебряными шпорами звеня.

И так, что дива не успела ахнуть,

как Нику, воцарённую на щит,

вскипевший Пётр схватил в охапку Анхен

и в тёмные покои утащил!

Закончен день, отчаянный и страшный,

и в этот час кукуевской ночи

посапывает мирно царь уставший

и звонко сердце Анхино стучит…

-

-

3. Утром

-

Заплывших глаз

                   чуть приоткрылись щёлки

и всматривались: хмур иль весел царь.

Шаги стучат напористо и чётко:

открылась дверь, и вот он – государь!

В поклонах Троекуров, Белосельский,

боярин Стрешнев, скрытен и лукав…

И наготове карлы Томас с Секой

овечьи держат ножницы в руках…

– Ну, что ж, начнём?

                     Куда от царской кары? –

смеётся царь. И желчь его чиста.

О бороды… Богопротивны карлы

кромсают их, на цыпочки привстав.

Занятие не оберёшься сраму.

А ножницы жуют –

                           всё щёлк да щёлк…

В конце стола работает исправно

из Кракова цирюльник-полячок.

Святая Русь… Припомнится едва ли,

чтобы вот так правители твои,

слюнявя лик, обритые стояли,

в ладони пряча головы свои…

– Мстиславские… Лиха беда – начало!

А ты, Шеин*, всё метишь на авось?

И чувствовали все, как клокотала

в груди царёвой вспыхнувшая злость!

– Обрили? Так кажи своё лицо мне…

И тот крутился из последних сил…

– Теперь хорош! – И крепкою перцовой

весёлый царь обритых обносил!

Слезились кисло глаз боярских щёлки

над волосьём, лежащим на полу.

Довольный царь обритых брал за щёки:

– Теперь хоть и к цесарскому столу!

-

Вот так, скоропалительно и нервно

и под усмешки огненные пусть,

переступала медленно и верно

в Петровскую евангельская Русь…

-----------------------------------------------------------------------------

*А.С. Шеин и П. Гордон командовали разгромом стрельцов

18 июня 1698 года у Новоиерусалимского монастыря.

Стрельцы же не имели намерения воевать с Шеиным, поскольку

воспринимали его как своего: он был участником обоих

стрелецких азовских походов. Пётр необоснованно обвинил

стрельцов и сестёр Софью и Марфу в попытке его свержения.

Обе подверглись заточению в монастырь. На волю они так и

не вышли. Софья умерла в заточении в 1707 году, а Марфа –

в 1704. До заключения искренне набожная Марфа была

помощницей Софьи в деле управления страной. Стрельцам же

Пётр лично рубил головы топором, как и стриг бороды боярам.

-

-

4. Царевна Марфа 

-

В кремлёвском теремке,

как в клетке птица,

юна и до терпимого шустра,

и тоже под присмотрами томится

царевна Марфа – Софьина сестра.

Она читает почерк молодецкий:

«…стрельцы, как прежде,

                            Ваньку не валять,

а обхватить Москву

                      кольцом стрелецким

и под Девичьим табором стоять…

и бить челом мне,

чтобы на державство

с огнём в руках и с Господом в душе…

и, чтоб ни стало, до конца держаться

и здесь, и на литовском рубеже».

…Черны дела… Черны на стенах доски…

И проблеск светлый, где он?

                                   Где он. Где ж?

И вот письмо уходит на литовский,

уже давно клокочущий рубеж…

По тайнам конспираторской науки

здесь все нюансы точно учтены.

И Марфа замечает вдруг, что руки

у «почтальонши» по-мужски черны,

которая в тщете хлопочет ушло,

как ложь в её слащавых словесах…

-

О справедливый Господи, неужто

нет правды на земле и в небесах?!

Когда, когда ж твоё

                         наступит действо?

Довольно бредить,

                      Марфушка, остынь…

-

И вот едва-едва промчалось детство –

монашеская келья, монастырь…

И снова письма чёрными руками

суют ей, веря: ей-то по плечу!

Но наконец нашла коса на камень

под дерзкий крик царевны: «Не хочу!»

-

-

5. Смерть царицы Натальи Кирилловны

-

А отпеванье длится, длится, длится…

И Дуня, не гляди, что зелена,

в своём уме давно уже царица

«…Великия и малые…» – она!

Петруша то на верфи, то на войны…

Теперь вопрос поставится остро –

и не бывать в Москве Кукуйской вони!

А сучку, Анну Монсову, – в острог!

Но в горе царь. Ему маманю жалко

и чтенье Патриарха невтерпёж!

А в Грановитой топят хоть и жарко,

а всё-таки царя бросает в дрожь:

давно ли всем прислужницам

                                       на зависть,

она свекре заглядывала в рот

и ей, тогда боярышне, казалось:

умрёт царица – с нею всё умрёт?

-

А в жизни и того случилось хуже:

парчовыми нарядами светя,

ушла она*. 

И вот уже ни мужа,

и вот уже ни царства, ни дитя…

-

А через окна слышатся куранты

и льётся в зал холодный свет зари…

И вскрик: «Петруша,

                        будь же аккуратен…

Поплакали, и буде… Чай цари…

Ты на пол погляди: песок и стружки…

Петруша, твои игры стоят сумм.

Ужель не наигрался всё в игрушки?

Давно пора бы взяться и за ум…»

И вздрогнул царь:

                      «Уж эти мне препоны!

Запомните: в дела мои не сметь!

Ну, а тебе, жена моя, припомню

и эту чушь, и маменькину смерть!»

…И не забыл своей жены опальной.

Когда позёмка первая мела,

тогда её из царской тёплой спальни

к саням прислуга под руку вела.

Кремлёвская ушла, растаяв, будка…

Был ветер шустр,

                       валил он стражу с ног,

и сани в Суздаль мчат по первопутку

сквозь слёзный вопль:

«Олёшенька! Сынок…»

-----------------------------------------------------------------------------

*Дуня Лопухина была из захудалого рода, к которому царица

Наталья Кирилловна относилась с презрением. После смерти

матери Пётр четыре года настаивал на том, чтобы жена ушла

в монастырь. Наконец её насильно разлучили с малолетним

сыном Алексеем и заточили в суздальском Покровском монастыре

без средств к существованию. Молодая женщина, которой

не исполнилось и тридцати, провела там десятилетия. Через

одиннадцать лет стала она тайно встречаться в своей келье с

майором Степаном Глебовым, Узнав о том, Пётр пытал Глебова

дыбой и горячими углями, потом посадил на кол. При пытках майор

не издал ни стона. Евдокия, пережив Петра, сына, любовника,

умерла в возрасте 62 лет в Москве.

-

-

6. В застенке

-

Пусть раны и растравливали солью,

коптили над соломою в ночи,

но ни один стрелец не выдал Софью

и в заговоре злом не уличил.

Озлоблен был «мин херц»

                                  и как-то жалок…

А помнится, как утром был он лих:

– Ты понял, Франц,

                            не вырвали мы жало.

Оно ещё живое в них!

-

Отдалены от жизни и от страха,

уже на самом краешке судьбы,

крестясь двумя перстами перед плахой,

стрелецкие нахмуривались лбы.

Царь рядом, вот он,

                        зрит матёрым волком…

А Бог далёко, где-то в вышине…

Борис Голицын примерялся долго,

да промахнулся – хряснул по спине.

И внутренности выдохнули тяжко,

и кровь в глаза, как помидорный сок!

Но подоспел проворный Алексашка

и страждущему голову отсёк!

А за окошком вслипывала тихо,

от горя неуёмного черна,

вчера топор точившая стрельчиха,

сегодня – убиенного жена…

Измызгались… А царь торопит рубку:

всю к топору  – зажравшуюся знать!

В нём зрела мысль: кровавою порукой

и князя, и холопа повязать!

И было в том невиданное что-то,

незнаемо доселе на Руси.

Царь походил , действительно, на чёрта,

на дьявола шального походил!

На трупы выворачивая зенки,

кричал, что с окон сыпалась слюда:

– Пиши, Лефорт: из тюрем и застенков

стрельцов в Преображенское, сюда!

Не слушай бабский плач и вздохи, отче…

Рассеются и непогодь, и ночь,

и прорастут на благодатной почве

и торжества российские и мощь!

-

-

7. Царевна Софья в Новодевичьем

-

А здесь застойный мрак

                                и завтрак постный…

А каково правительнице, ей,

в расцвете лет

                 блюсти проклятый постриг –

самоубийства горького страшней?

Неужто все фанфары оттрубили,

поэтому и болен каждый член?

«О Господи, зачем мы упустили

Нарышкинского выродка? Зачем?»

Зачем среди боярского начальства,

где нет сердец –

                     есть жадность и корысть,

вопила ты:

                 «Меня, меня на царство…»,

другим готова горло перегрызть?

Вместо того,

                   чтоб с детворой возиться

или в семье быть главной по супам,

тебе взбрело, упрямой, быть царицей!

Но оказалось, что не по зубам…

И в страшном сне

                          такое не приснится…

Твои дела – вон, за окном висят…

Ах, Софьюшка,

                     тебе едва под тридцать,

а выглядишь ты как на шестьдесят…

-

Василь Васильич* так был благочинен,

что удержаться не хватило сил…

И ты шептала:

                    «Вот кто есть мужчина,

умён и по-голицынски красив».

Он встал перед тобой,

                               как сущий демон!

И, одурманив, Господи прости,

ушёл, ушёл… И где он ныне, где он?

И гибнущую некому спасти…

Не устаёт в груди бесёнок биться,

измученный бессонницей вконец.

И вот опять в окно её стучится,

раскачиваясь, вздёрнутый стрелец.

-----------------------------------------------------------------------------

*Голицын Василий Васильевич – боярин, глава посольского

приказа, хранитель царской печати, фаворит царевны Софьи,

принадлежал к партии Милославских, возглавляемой Софьей.

Тем не менее не принимал участия в заговоре, приведшем

царевну к власти при маленьком ещё Петре. Невинно обвинён

Петром в измене и сослан им в Архангельский край, где и

умер в 1714 году.

-

-

8. Знамение

-

Оно порой для нас важнее хлеба,

о нём не извещают писаря.

-

Ударил гром,

и взорвалась в полнеба

над озером Плещеевым заря!

И паренёк, должно из местных, пылко

показывая странное царю,

ручонкой золотушечною тыкал

в дубовые форштевни и в зарю,

и в лебедей, пристроившихся ловко,

что золотом пронизывали даль…

От света их зажмуривались в лодке

петровские соратники и царь!

А лебеди, как будто в кинокадре,

за дикими лесами сделав круг,

садились за эскадрою эскадра,

приветствуя дела умелых рук!*

…А лебеди, на то они и лебеди,

со стороны, где месяц молодой,

окрестность заполняли

                             громким лепетом

над жёлтою заждавшейся водой…

И словно красоты прикосновение,

день оживал, играя и светясь,

и, глядя вдаль:

                 «Воистину – знамение», –

вздохнул чернец бродячий,

перекстясь…

– Герр Питер, я здоровый! Утро лечит!

И новой станет Русь, коль будет флот! –

И, ухватив государя за плечи,

повис на них, расплакавшись, Лефорт!

А в далях над лесами в ярких бликах

был виден путь,

                     что был Всевышним дан,

и авианесущий «Пётр Великий»

стальным форштевнем резал океан.

-----------------------------------------------------------------------------

*На Плещеевом озере Петром был построен «потешный»

флот – прототип будущего российского флота, благодаря

которому Россия выиграла войну со Швецией. В 1692 году

кораблям были устроены торжественные смотрины. 

-

-

9. Птенцы гнезда Петрова

-

А корабли с рассветом всё заметнее,

и строже моря древняя краса!

И, кажется, живее то знамение,

что родилось на озере, в лесах!

Здесь сваи бьют сноровисто и крепко,

что валуны вдоль берега дрожат!

Здесь на заливе

                      скоро встанет крепость

с величественным именем –

                                          Кронштадт!

А дальше, как велел великий регент,

под строгим светом северных светил,

здесь будет град, что на песчаном бреге

он шпагою когда-то начертил!

И мы пройдём, все тяготы осилив,

сердцами и надеждами горя,

и выведем бескрайнюю Россию

ко всем на карте значимым морям!

Птенцы гнезда Петра,

поклон вам низкий!

Я чую, здесь застыли, как один,

Синявин, Верещагин, Ягужинский,

Коншин, Плещеев, Волков, Головин…

Вы здесь сейчас, а многие далече,

их кудри снова треплют бурь ветра…

И волны им поют, и внемлет вечер…

Виват вам, навигаторы Петра!

Как славно здесь, как хорошо-то, братцы!

Но пировать покуда нам нельзя.

Осталось по порядку рассчитаться…

А где ж поручик Меншиков, друзья?

-

-

10. Меншиков

-

Блюдя, как Отче наш,

                              «Назад ни шагу!»,

из янычаров вышибая дух,

вон снова он на бруствере со шпагой

под визги, будоражущие слух!

А в снах он вновь всю Яузу излазил,

но от добра он не нашёл добра,

хотя, признаться, нового – как грязи

вокруг после московского дождя.

У речки, где коровы и хоромы,

и где пастушью песнь поёт рожок,

остерегаясь, ждёт его под кроной

чернявый и глазастенький дружок!

Он и сегодня не упустит случай,

и видит Бог, что это не зазря,

иголку продевать сквозь щёку учит

чернявого он, в будущем – царя!

Вот вновь он – то в мундире, то в кирасе,

на ней осколков ядерных следы…

Как ловок он!

Как молод! Как прекрасен!

Хотя зело виски его седы…

И не отравлен он наживы зельем,

хотя молва людская не скупа…

Да, ловок он, да бросовые земли

по Яузе и далее скупал.

Но в мире славен он совсем не этим.

Он в памяти России до сих пор

под ядрами, гарцующий к Победе,

и кулаком ему грозился Пётр.

СТИХИ О ГРАДЕ ТОРЖКЕ

-

Я забирался на гору повыше

и зрение своё в тебя вонзал...

И почему-то маленьким Парижем,

прости, ещё тогда тебя назвал.

Монастырей обветренные стены

и храм великий с ликом мудреца,

и меж холмов, летящая, как Сена,

среди соборов быстрая Тверца...

Да, моего пути менялись трассы...

Чего ведь только ни было в судьбе!

И вот, когда я брел по Монпарнасу,

мой древний град, я думал о тебе!

Потом в горах, где шли на приступ роты,

в ущелье опустившись с высоты,

по боевым горячим вертолётам

я чувствовал, что где-то рядом – ты!

Так здравствуй же, мой лейтенантский кореш,

мой древний град, мой маленький Париж!

Я знаю: ты и встретишь, и накормишь,

и чистым спиртом губы опалишь.