* * *

– Нас будут выбивать по одному, –

сказал мне друг, сутулясь и мрачнея, –

вразброс, не всех подряд, а потому

не всполошится, не поймёт Расея.

-

– Ты прав – к несчастью. Я же – к счастью, прав. –

И глянул я в глаза его родные. –

По одному уйдём мы, не узнав,

на ком из нас опомнится Россия…

   * * *

Величие забытых –

в кладбищенских разбитых плитах,

в окопах ржавых на краю болот,

в несытой теми океанских вод

и в челюстях, дождём омытых, –

величие забытых.

-

Истаял их последний выдох –

солдат,

усохших стариков и некрешёных

крох…

К ним не найдёшь ни тропок, ни дорог,

и не шепнёт тысячелетний свиток,

и не подскажет шалый ветерок,

так где ж оно, –

хотя бы между строк, –

так в чём оно –

величие забытых?

-

И всё же, всё же

толику попыток

прибавлю к тем,

что сделаны до нас,

в отваге доказать:

есть вперекор закону благодать.

Её нам не общупать, не прибрать

к рукам, как дармовой прибыток,

не записать в недвижимость свою.

…И потому пою

величие забытых.

* * *

Вы без нас заскучаете

в этих каннах и ниццах.

Насовсем одичаете

в золотых заграницах.

-

В своих виллах зачахнете,

устричкой поперхнётесь,

обернётесь исчадьями

и в дугу изогнётесь.

-

Эй, вы там,

сердцу русскому

не житьё в вашей холе,

без сугробного хруста да

сладкой песенной боли,

-

без улыбки Гагарина

и без вербы в стакане,

без мордвы и татарина,

без Твери и Рязани.

-

У пустого корыта вы

без казачьего свиста.

Без Толстого сердитого

ни души в вас, ни смысла.

-

Пусть алмазами пудрены

и амброзию пьёте, –

без пасхальной заутрени

вы, как дым, пропадёте.

Журавль

-

Испить бы в зной

колодезной

воды,

да заросли следы

туда, где сруб внимательно глядел

в лицо моё

и где журавль пел.

Тяжёлое и праздное житьё,

глухонемая старая вода,

уж к телу тёмному её

не полетит, смеясь, ведро,

и никогда

не прозвучит таинственное слово.

Лишь птица бестолково

скрипит все ночи напролёт –

отпугивает и зовёт.

Сквозь строй

-

Сквозь строй торговцев Курского вокзала,

по коридору спекулянтов, нищих,

вдоль чая, жвачки, водки, сыра, сала

и вдоль иной недостающей пищи,

сквозь неумытый строй подпивших тёток,

сквозь стыд и срам людской прокисшей свалки,

где совесть хлещет нас больнее плёток,

а взгляды в спину тяжелы, как палки,

сквозь этот строй, похожий на расплату

за ложь глашатаев земного рая,

сквозь этот ор и гомон, близкий к мату,

сквозь эту прорву без конца и края,

сквозь музыкальных будок перепалку,

сквозь этот чад и смрад шашлычный синий,

сквозь строй лежащей на полу вповалку

бездомной оцыганенной России,

сквозь строй мальчишек, продающих пиво,

порногазетки и окурки «Кента»,

я бы провёл, хоть это неучтиво,

я бы провёл за ручку президента.

* * *

У окна, у старой хатки

я стою, пою колядки.

И хозяйка в дом ведёт.

Чёрствый хлеб и тёмный мёд.

-

И с любовью непонятной

всё глядит из мглы невнятной,

как я, шапку сняв свою,

соты сладкие жую…

-

Огород, как погреб, вырыт.

Это бил из пушки ирод.

Ну а дом остался цел.

Шёл я, торбу прижимая,

заглянул в окно – живая!

И колядку ей запел.

Нерль

-

На сердечном одном повороте,

на ворчливом своём перекате

ты меня остановишь, Нерль.

Где, в каком скитался народе?

На каком толкался базаре?

Что примолк?..

-

Да, толкался и так и эдак

и на пьяных скучал беседах,

чей-то глаз стригущий ловил.

Но ничто глубоко не задело:

даже Сфинкса собачье тело,

даже мутноленивый Нил.

-

Так не плачь, не кори, не печалься.

Никуда я не отлучался.

Не пропал ни за так.

И в Божественной мгле на Синае,

где толпой обступали банзаи,

мне сверкал твой небесный черпак.

* * *

Он видел великую кровь.

Тяжёлая, липкая, в пене.

И Божия Матерь покров

несла, погрузясь по колени

в тот хлывень,

в тот жаркий поток,

и горько, родная, рыдала.

-

Но было всё мало им, мало.

      * * *

Я – сын офицера. Прошу не шипеть.

Я – сын голодавших дивизий.

Я – сын обезлюдивших сразу на треть

сёл после известных коллизий.

-

Я – сын этих трудных славянских полей,

то хмурых, то блещущих житом.

Я вырос почти как в раю соловей.

В раю. Только Богом забытом.

-

Родился я там, где хочу умереть,

но – вымолвив правое слово.

Готова по мне деревянная клеть.

Душа вот ещё не готова.

Видение Родины

-

Мы Родину, сколь помню, хоронили.

Был так задуман важный ритуал,

чтоб торжество присутствием почтили

все, кто пинал её и в клочья рвал,

все, кто молчал, когда она стенала.

Нас собралось на проводы немало:

все бывшеграждане бессчётные её

означили участие своё.

-

За катафалком, серый и согбенный,

великий в малом плёлся,

неизменный

в своей привычке умное вещать.

Вот и теперь в кармане речь лежала

и в ней слеза уместная журчала

по той, которая была нам мать,

но вот, увы, слегка не дотянула

до славного всемирного загула, –

да стоит ли бедняжку укорять.

-

Ему на пятки чуть не наступала

колонна новорусского кагала:

плечища, шеи, лобики, зады…

Две синодальных сивых бороды

вослед за ними истово кадили.

Но жадных чрев смердящие плоды

тем паче жаркий воздух ворошили.

-

Чем дальше от начальства и от свиты,

тем откровенней шастал по рядам

гул облегченья: – Наконец мы квиты!

Все эти монументы-монолиты,

пора их в ямину как ржавый хлам!

– Давно пора! – им вторила сердито

мамоны цепкая правозащита.

-

– Идея патрии поизносилась.

Из всех учебников её – навынос!

Из всех головок – хриплую шарманку!

Пора дышать и мыслить наизнанку,

без комплекса любви к своей мамá.

По ком рыдать? Нам родина – тюрьма.

-

А вот и те, что значились в запрете.

Как много же меньшинств на белом свете!

Лихие наводители мостов,

они же сокрушители основ,

на полную катушку веселились:

оттягивались и при всех мочились,

и спаривались с резвостью ослов.

-

Как конюх от сдуревшего коня,

опасливо дистанцию храня

от ржущих содомитов,

шли понуро

лавряты – сановитые фигуры –

витии гимнов, ораторий, маршей,

обласканные некогда мамашей,

как звали Родину в своём кругу,

но замолчали враз – и ни гугу.

-

Мелькали феминистки, пацифистки

из комитета бдящих матерей,

что от «дедов» отчизну защищали

и потому под юбками держали

своих великовозрастных детей.

Вспухала полудённая жара.

Уже героев описать пора,

небрежно, но с иголочки одетых,

что сквозь толпу неслись в своих беретах

и, яростью бессильною дыша,

просили по привычке «калаша», –

тогда бы навели в стране порядок, –

но и рогатки не было в отрядах.

И к ним лепились полчища зевак,

охочих до истерик, склок и драк.

Шли ордена украдкой, точно лесом,

шли клубы, разделясь по интересам

к оккультным разным сферам,

то бишь бесам. 

 И там и сям метались бестолково

те, кто надеялись услышать слово

подсказки, соучастия и веры,

но им одни словесные химеры

подсовывали лжехристы и маги,

антропософы и антропофаги,

гадатели на птичьих потрохах

и рериховцы с пеной на губах.

-

Порою кто-то вскрикивал гневливо:

– Что за поминки? Мы крепки на диво!

Бюджет растёт и рубль процветает.

Держава-мать почти что воскресает! 

А сзади всех клубились тьмы и тьмищи

тех, кто народом звался сотни лет,

но без вождей одряб и поослеп, –

тех, кто давно уже добра не ищет

ни в чём, кроме получки ли, подачки,

заначки, ежеденной тележвачки,

кроссвордов, «окон», пересудов злых

и сотовых термитных позывных…

Похоже, полушарье оползало

из были в небыль, из цветенья в хиль.

Толпа до горизонта пыль вздымала,

а там сама перемещалась в пыль.

-

Но чуть поодаль, под подошвой горной

искрился, будто снег, остаток скорбный:

младенцы, старцы, жены в белых платах;

их охранял строй юношей крылатых…

Казалось, то сама душа Отчизны

в истоме горести и укоризны

была готова отлететь куда-то –

в заоблачные звонные палаты,

но напоследок медлила…

-

Она уйдёт и унесёт всю славу,

всю стать и честь, добытые по праву,

все песни дивные, заветные преданья,

все алтари, все мощи, все рыданья

своих невинных чад,

рассветов алость, –

всё, что Святою Русью нарекалось,

и там до судного Христова срока

пребудет,

жалостно вперяя око

в кромешный край неугомонной пыли,

где ей свои однажды изменили.

* * *

Вселенная ночной Москвы пылала

недолго под срезающим крылом.

Потом сверкнули спутников кварталы.

Ушли деревни робкие. Потом

большие города являлись смутно –

как бы кометы распыляли хвост.

Включался полустанок на минутку

или военный сиротливый пост.

Потом космической глухой берлогой

Сибирь разверзлась за моим стеклом,

и я, объятый мраком и тревогой,

воззрился в непроглядный окоём.

Что там? Затяжка тайной самокрутки?

В болотах факел? Зябнущая ГЭС?

Моторы выли в чёрном промежутке,

где сплоховал запышливый прогресс.

Какие прорвы будущих народов

заселят эту вековую стынь?

Или, как воды из плотинных сводов,

рванут на запад от лесных пустынь?

Во мгле гремят, не замерзая, реки

цивилизации электробритв.

Ужель забросите вы, человеки,

ристалища своих бескровных битв?

Не на последнее ль свое веселье

зовёт Москва безлюдные поля,

рядя в бесчисленные ожерелья

насупленную изморозь Кремля?

* * *

Вечер тянет тени вдоль села.
Рыжий лес молчит оцепенело.
Птица не запомнит, где летела.
Рыба позабыла, как плыла.

Позабыла ветхая молва,
на погосте судьбы чьи холмятся,
как отмаялись и как томятся
вместе от велика до мала…
 
Но в открытой книге мировой
всё уже записано любовно –
всё, до имени, до буквицы, дословно,
первый, и последний, и любой.
Даже тени сдвиг и всплеск речной.



КАРАНТИННАЯ БУХТА

Ты помнишь, в нашей бухте сонной
Спала зелёная вода,
Когда кильватерной колонной
Вошли военные суда.
Четыре серых…
Александр Блок

Сколько раз от вокзала спешил напрямик
прочитать твои камни, как остовы книг.

Сколько раз к этой бухте от серых руин
я спускался, счастливый, как в день именин.

Здравствуй, шёпот зелёной хрупкой волны!
Херсонес, мне твои позывные родны.

…Серый «сторож» застыл. Дизель чуть дребезжит.
Но на палубе пусто. Вода – малахит.

В очертанье надстроек – дерзость, напор.
Отдых дали команде… Ночью – в дозор.

Чей он? Наш ли, чужой? Ну, а сам-то ты чей?
Я? – Москаль белорусско-хохлацких кровей.

«Чей он?» Глуп, сознаюсь, и постыден вопрос!
Но уже, как бурьян, между нами пророс.

А Владимир? Он чей, что стоит за спиной?
Белоплеч и высок, шлем горит золотой.

Чья крещальня вблизи от его алтарей?
Слог священных молений, скажите мне, чей?

Не Солунские ль братья в сей город вошли,
чтоб согласье расслышать славянской земли?

Киев, Ладога, Полоцк, Тамань… – они чьи?
Ярославны и Игоря чьи соловьи?

Что мы делим, безумцы? Иудина злость
подстрекает дробить наших праотцев кость.

Душу, море и сушу как в ступе толчём,
чтоб тащить на торги: «Что по чём? Что по чём?»

Визг раздорный в семье – он чумнее чумы.
На́ смех свету всему разбежимся ли мы?

Безъязыкие рты и безглазые лбы –
вы, кто общей отрёкся земли и судьбы.

Есть народ. Он на два иль на три неделим.
Есть Господь. Он и в трёх ипостасях един.

…Склянки бьют. Херсонес. Дизель вслух задрожал.
«Сторож» к ночи покинет дремотный причал.

Пусть он держит рубеж от беды и пропаж.
Чей он? – Наш!

2010   




ПЕРЕЧЕНЬ КОРАБЛЕЙ

Всех же бойцов рядовых не могу ни назвать,
                                                    ни исчислить,
ЕСЛИ бы десять имел языков я и десять гортаней…
Только вождей корабельных и все корабли я
                                                       исчислю.
Гомер. «Илиада»

1

Флот готовит к параду
все названья-борта.
И к морскому народу
подгребла суета.
Ветер
ноздри вздувает.
Запах краски
бодрит.
Флот
   скребёт,
         чистит,
               драит.
Медь на солнце слепит.
О, пленительный вид!
А названья,
                   названья!
В каждом имени – суть.
Суть названья –
призванье,
завещанный путь.
Ждут на борт адмирала.
С властью он
на ножах:
«Пол-эскадры сожрала
власть – подстилка США.
Это что же за суки?
эМ они или Жо?
Профурсетки, байстрюки,
дождётесь ужо!»
Бодрый,
          злой,
аккуратный,
в кубрики пронырнёт,
чтоб утешить остатний
бескозырный народ.
«Есть присловье такое
уставное в крови:
не влюбляйся в чужое,
но своё – возлюби!
Эта суть, что сияет
на родимом борту,
пусть тебя освящает,
как причастье во рту».

2

Мы начнем с миноносцев:
«Отчий» и «Пресвятой»,
«Бодрый»,
«Трезвенный»,
«Бранный»,
«Четырехокеанный»,
«Светозарный»,
«Честной»,
«Бескорыстный»,
«Крестильный»,
«Вспыльчивый»,
«Озорной»,
«Правоверный»,
«Нежданный»,
«Сокровенный»,
«Коронный»,
«Оглушительный»,
«Чудный»,
«Родной»,
«Рьяный»,
«Ревностный»,
«Броский»,
«Безунывный»,
«Крутой»,
«Кроткий»,
«Искренний»,
«Важный»,
«Упреждающий»,
«Свой»,
«До конца претерпевший»,
«Милосердный»,
«Блаженный»,
и ещё – «Бурнопенный»,
и, конечно, «Стозвонный»,
а за ним – «Коренной»…
Но дыханьем тумана
зыбит
перечня нить.
На спине океана
дальних не различить.

3

Се –
линейная слава:
огневой ураган,
орудийная лава,
ракетный вулкан.
…«Синоп», «Гангут», «Полтава»,
«Мировой океан»…
Хребтовины линкоров –
светло-серых громад:
«Князь Пожарский»,
«Суворов»,
«Пересвет»,
«Коловрат»,
«Ушаков»,
«Косьма Минин»,
«Святослав»,
«Мономах», –
стойте в синих пустынях,
на погранных морях,
на запретных глубинах,
на солёных ветрах.
Вы,
«Румянцев»,
«Потёмкин»,
«Патриарх Ермоген»,
«Вождь Иосиф»,
«Корнилов»,
мы –
        в тени ваших стен.

4

Сгрудились у причалов,
каждый грозен и хмур, –
«Тарас Бульба» и «Чкалов»,
«Саров»,
«Байконур».
Крейсера!
В самом слове –
скорость, дерзость, краса!
«Как там на «Королёве»?
Вы продрали глаза?..
«Глинка»!.. «Лермонтов»!
Где вы?
Непонятен приказ?
Что там,
финские девы
в трюмах стонут у вас?
А «Курчатов»?
А «Скобелев»?
А «Карамзин»?
До глубин досягает
дрожь голодных машин.
Нетерпенье эскадры
сгребая в узду,
«Иоанном Кронштадтским»
я сегодня иду.
И –
без шуму, без звону
полетим за кордон.
Замыкают колонну
«Уэлен» и «Афон».

5

Кто там
в гуле и плеске
мощью Божией пьян,
глуби рвёт, как таран?
То резвится библейский
Левиафан.
Великан-невидимка,
бесноватый фантом
тьму калечит винтом…
Нет страшней фотоснимка!
Не носил я пилотку.
Бескозырочки шёлк
не бодрил мне походку,
не лобзал шеи, щёк.
Я был призван на лодку –
на атомный борт.
Нет, не струсил, не сбёг.
Но мою мореходку
случай вычеркнул в срок.
И с тех пор навещают,
не спросясь, мои сны
наважденья,
исчадья
нежилой глубины.
От безмолвного стона
леденеют уста.
Как трёхдневный Иона,
я во чреве кита.
И с тех пор
мне как братья
все вы,
кто как один
уходили в объятья
запредельных глубин.
Витязи,
      отзовитесь
от придонных песков, –
«Лебедянь»,
«Муром»,
«Витебск»,
«Китеж»,
«Радонеж»,
«Псков»!
Где «Козельск» океанит?
Где «Хабаровск» гребёт?
Где «Ленком»,
что таранит
синий полюса лёд?
Где б вы ни скрывались,
вас на родине ждут –
«Скиф»,
«Мордвин»
и «Алтаец»,
«Черемис» и
«Якут».
Мы вас кличем
сквозь вопль
ветра,
грохот и рёв –
«Тихвин»,
«Слуцк»,
«Севастополь»,
«Спасск»,
«Путивль»
и «Ржев».
В вопрошаниях чаек,
в пенном шелесте волн
вашу дрожь различаю,
хрустальный ваш звон.

6

Флот в пространства врастает
крепью башен и стен.
Ветер жадно глотает
синеву перемен.
Свежих далей примерка.
Неба дивный размах.
Исполинская стирка
в кормовых бурунах.
Нервный трепет антенный.
Рык подземный турбин.
И –
негромкий, смиренный
инок в свете седин.
«Флот!
Равненье направо!»
Патриарх держит шаг
на воскресшие в славе
«Курск» и «Варяг».
Время нас не оставит.
Вечность нас не пожрёт.
Кто там к кладбищам правит?
Мы –
грядущий народ.
От кронштадтских туманов
до порта Посьет
мы –
народ капитанов,
отворяющих свет.
Под флагштоком повиты,
с гарпуна вскормлены,
мы отвагой сердиты,
надеждой пьяны.
Мы –
державные дети,
и встречать нас готов
Государь
на корвете
«Николай Гумилёв».

2001

* * *

Тётя Галя вернулась из плена.
Трёх медсестёр отпустили.
Их вытолкали из сарая,
где валялись в соломенной гнили.
Перед тем приводили овчарку,
чтобы вынюхать, кто из них юдэ.
Но пленницы так провоняли,
что собака и та растерялась,
а подруги не выдали Иду,
и она о себе промолчала.
А когда медсестёр отпустили,
они вышли в пустынное поле,
будто в древнюю Палестину.
Две подруги сказали третьей:
«А теперь разойдёмся, Ида,
кто куда, по домам, по хатам».
Так вернулась домой тётя Галя.
На участливые расспросы
неохотно она отвечает.
Но дойдёт до овчарки, и в горле
хрипнет голос её, застревает.

  * * *

* * *

* * *

    голубое,

* * *

  * * *

* * *

 красу родимых мест

  * * *

Спице, загнаные,

Ат сонца скрытые,

Спице, бяздольные,

Горам забитые!

Янка Купала. Над магилами

1

2