* * *
А на улице на сельской
нет парней и нет девчат,
а вагончики по рельсам
всё стучат, стучат, стучат –
всё везут людей весёлых
вдаль от матушки-земли,
где в больших красивых сёлах
годы детские прошли.
-
А на небо смотрит кто-то,
и слеза туманит взгляд,
а по небу самолёты
всё летят, летят, летят –
всё несут легко и плавно
тех, кто вышел в светлый путь,
чтоб в земле обетованной
приземлиться как-нибудь.
-
Позабыв про все печали,
про отцовский дом и сад,
устремлён в иные дали
чей-то сын и чей-то брат;
и, оставив все напасти,
с материнского двора
держит курс навстречу счастью
чья-то дочка и сестра.
-
А под ивой под плакучей
лижет камушки река,
и ползут над нею тучи
там, где плыли облака;
а берёзка безответно
на погосте на пустом
всё кому-то машет веткой
над родительским крестом.
* * *
Вот, ребята, мы и дожили:
зову крови вопреки
комиссаров уничтожили
комиссарские сынки.
* * *
Так, без причины, припомнил нечаянно:
Детство. Изба. За окошком буран.
Песню какую-то очень печальную
Пел мой отец под соседский баян.
Хмурый хозяин баяна трофейного
Был без ноги и почти безголос.
Помню глаза, словно зёрна кофейные,
Ёршик уже поседевших волос.
-
Помню: сосед обнимается с батею,
На пол поставив трофей фронтовой.
– Ногу... на мине пехотной... в Прибалтике.
Главное дело – остался живой!
-
Помню, как оба, уже осовелые,
Долго, не чокаясь, пили вино,
Пели «Землянку», «Метель эта белая...»
И, умолкая, глядели в окно.
Помню: качалось за стёклами деревце.
Помню: качнувшись, сосед прохрипел:
– Мать... и жену... топорами... бандеровцы...
Больше никто в этот вечер не пел.