Русская поэзия | Николай Тряпкин

Мать. О Русь моя!..

Когда Он был, распятый и оплёванный,

Уже воздет

И над крестом горел исполосованный

Закатный свет –

Народ притих и шёл к своим привалищам –

За клином клин,

А Он кричал с высокого распялища –

Почти один.

Никто не знал, что у того Подножия,

В грязи, в пыли,

Склонилась Мать, Родительница Божия, –

Свеча земли.

Кому повем тот полустон таинственный,

Кому повем?

«Прощаю всем, о Сыне Мой единственный,

Прощаю всем».

А Он кричал, взывая к небу звездному –

К судьбе Своей,

И только Мать глотала кровь железную

С Его гвоздей...

Промчались дни, прошли тысячелетия,

В грязи, в пыли...

О Русь моя! Нетленное соцветие!

Свеча земли!

И тот же крест – поруганный, оплёванный.

И столько лет!

А над крестом горит исполосованный

Закатный свет.

Всё тот же крест... А ветерок порхающий –

Сюда, ко мне:

«Прости же всем, о Сыне Мой страдающий:

Они во тьме!»

Гляжу на крест... Да сгинь ты, тьма проклятая!

Умри, змея!..

О Русь моя! Не ты ли там – распятая?

О Русь моя!..

Она молчит, воззревши к небу звездному

В страде своей.

И только сын глотает кровь железную

С её гвоздей.

У самого края

Посидеть бы на той ступеньке

Да у края той деревеньки,

У того ль придорожного ската,

Где стояла отцовская хата.

Деревенька моя, деревенька!

Ну ещё раз – приснись маленько.

Заглянуть бы в твои закуточки,

Пожевать бы твои колобочки.

И такой бы я сказ раскинул,

Ничего б не забыл, не минул,

Даже старого пса Янычара,

Что сидел на цепи у амбара.

И во все свои гусли-оды

Я воспел бы твои огороды,

И во все свои сны-былины

Расхвалил бы твои овины.

А потом бы я лёг на скамейку,

Оглядел бы свою келейку,

Принакрылся бы старчей схимой:

Забери мя, Господь родимый!

Песнь о лучшей собаке

И продали коня наконец. И всё было готово.

Ничего не припомню – как шли там пред этим дела.

Только видел в окно: изогнулась рогами корова,

Уперлась тяжело – и за кем-то устало пошла.

Только где-то вверху прокричала испуганно галка,

И на сердце моё навалился неведомый груз.

И заплакала мать, заслонясь уголком полушалка,

И родитель, вернувшись, под стол запустил свой картуз.

И настало то утро, зачавшее это сказанье,

И подводы со скарбом стояли уже у крыльца.

И столпился народ и галдел, как на общем собранье,

Хлопотали отцы, не забыв про стаканчик винца.

И стучал молоток, забивая горбыльями окна,

И лопата в саду засыпала у погреба лаз.

И родная изба, что от слёз материнских промокла,

Зазвучала, как гроб, искони поджидающий нас.

Это было – как миф. Это было в те самые годы,

Где в земной известняк ударял исполинский таран.

И гудела земля. И гремели вселенские своды.

И старинный паром уходил в Мировой океан.

И скрипели воза. И мотались тюки и подушки,

И все бабкины кадки вели стукотню на ходу.

И не я ль восседал там на самой последней верхушке

И дудел на прощанье да в ту ли пастушью дуду?

Уж давно деревенька ушла за овсяный пригорок,

А народ – всё старался, держась возле наших телег.

И совали нам пышки и всякое млеко и творог,

Словно там, впереди, ожидал нас лихой печенег.

Было всё, как и надо, и слёзы, и пляска, и драка.

Только – что там за крик у последних заветных берёз?

Обернулись, глядим: а за нами там шпарит собака,

Дорогая собака – мой собственный праведный пёс!

Ах ты, рыжий космач! Золотой мой чумазый дружище!

Да куда ты бежишь? Для какой неизвестно блохи?

Уходи-ка назад и храни там своё пепелище,

И грызи свою кость под крылом уже новой стрехи.

Успокойся, прошу. Не скачи ты ко мне на поклажу.

Я и сам вот реву. И готов за тобою везде.

Только мы ведь тебя передали в колхозную стражу, –

Послужи-ка, вахтёр, на иной, небывалой стезе.

А меня позабудь. Не рискуй своей пёсьей отвагой.

Уезжаю туда, где совсем не такие дворы.

Я и сам ведь, кажись, проживу захудалой дворнягой,

И тебе уже, брат, не отыщется там конуры…

А собака всё мчалась, визжа и крутясь под ногами,

И пронзали меня эти вопли, как спицы, насквозь:

Это сердце моё по-собачьи визжало за нами…

Это детство моё, как собака, за мною гналось…

Ах ты, псина моя! Ты послушай, как стонут кукушки!

Пронесутся года и такой прошумит тарарам!

И никто здесь не вспомнит о той ли смешной деревушке,

Где мы вместе с тобой кувыркались по вешним цветам.

Пронесутся года – и взойдут здесь вселенские маки,

И сгорят наши кости в горниле закатов иных…

А уж если ко мне и приткнутся другие собаки,

Я припомню тебя – и для внука спою этот стих.

Стихи о Николае Клюеве

Хотим иль нет, а где-то вьётся нить:

Звенит струя незримого колодца!

Мы так его стараемся забыть –

И всё-таки забыть не удаётся.

Где скрылся он – тот огнепалый стих?

Он где-то в нас – под нашей тайной клетью.

Знать, так живуч смиренный тот жених –

Сей Аввакум двадцатого столетья!

Он сам себе был жертва и судья.

Он крепко спит – крамольник из Олонца.

Но этот крин, та звонкая струя

Из тех лесов, где столько тьмы и солнца!

Из тех пещер, от тех пустынных дюн,

От тех былин полунощного взморья!..

И сам он лёг – замшелый, как валун,

У колеи железного Егорья.

Он сам себя швырнул под ту пяту,

Из-под которой – дым, и прах, и пламя.

Зачем же мы всё помним ярость ту

И не простим той гибели с мощами?

Давным-давно простили мы таких,

Кому сам Бог не выдал бы прощенья.

А этот старец! Этот жалкий мних!

Зачем в него летят ещё каменья?

Давно с землёй смешалась та кутья,

Давно истлел тот скрытник от Олонца.

Но этот крин, та звонкая струя,

Где столько трав и северного солнца!

Теперь бы здесь да белый голубец,

Зелёный клён да ковшик из бересты.

Сюда бы шли и старец, и юнец,

И грозный страж, и милые невесты.

Пускай придут – и вспомнить, и почтить,

И зачерпнуть из древлего колодца…

Мы так его стараемся забыть –

И всё-таки забыть не удаётся.

Я не был славой затуманен

И не искал себе венца.

Я был всегда и есть крестьянин –

И не исправлюсь до конца.

И вот опять свой стих подъемлю

Пред ликом внуков и сынов:

Любите землю, знайте землю,

Храните землю до основ.

Не будьте легче мысли птичьей –

Врастайте в землю, как в гранит.

Она всему даёт обличье

И всё навеки утвердит:

И нашу суть, и нашу славу,

И запах лучшего плода, –

И нашу русскую державу

Оставит русской навсегда.

И потому-то землю надо

Особой меркой измерять:

Она не только хлеб и стадо,

Она ещё сестра и мать.

И потому-то в поле вешнем

Сними-ка, братец, сапоги,

И постарайся быть безгрешным,

И никогда земле не лги.

И я не с тем ли, не затем ли

Даю стихам высокий лад

И вот кричу: – Не грабьте землю,

Не будьте прокляты стократ!

Она не только хмель и сыта,

Она ещё сундук и клеть,

И нашей речи знаменитой

При ней вовек не оскудеть.

И нашу суть, и нашу славу

Она не спустит без следа

И нашу русскую державу

Оставит русской навсегда.

Бабочка белая! Бабочка белая!

В травах горячих земля.

Там, за притихшей лесною капеллою,

Слышится всхлип журавля.

Речка бежит, загибая за просеку,

Жёлтый погнавши листок.

Бабочка белая с чёрненьким носиком!

Лето пошло на восток.

Чуешь, как мир убегает в ту сторону –

Горы, леса, облака?

Сосны гудят – и старинному ворону

Прошлые снятся века.

Сколько жилось ему смолоду, смолоду

В гулкой лесной глубине?!

Ты же погибнешь по первому холоду.

Много ль держаться и мне!..

Думы наплыли, а сосны качаются,

Жёлтый кружится листок.

Речка бормочет. Глаза закрываются.

Время бежит на восток...

Пусть же послышится песня знакомая

Там, за Вечерней Звездой.

Может, и мы здесь июльскими дрёмами

Завтра провеем с тобой.

Годы промчатся, как соколы смелые,

Мир не устанет сиять...

Бабочка белая! Бабочка белая!

Кто бы родил нас опять!

Жили мы вчетвером…

Жили мы вчетвером. Это прежде – мамаша с папашей.

А потом уже – бабка Настасья. И, стало быть, я.

Невелик был актив. А семейная хлебница наша

Не скудела, кажись. И под квас выпадала статья.

Принимали гостей. Ибо сами гоститься любили.

И скажу – не гордясь, а всего только суть возлюбя:

Не любили заплат. И лаптей никогда не носили.

В подковырянных валенках тоже не помню себя.

Сам глава был столяр и с весны уходил на подряды.

Значит, править хозяйством семья оставалась втроём.

А ведь были – крестьяне. И все наши копны и гряды

Не давали нам скидок в положенном круге своём.

И косить, и пахать, и ходить за скотиной и птицей,

Убираться в полях и держать весь порядок в дому –

Это всё было наше, и не с кем тут было делиться,

И за каждый пробел это всё нам сулило суму.

Я всего был клопéц – только-только спровадили в школу,

А ведь вот – управлялись, и всё у нас шло чередом:

И с полей уберём, и зерно приготовим к помолу,

И для странников нищих всегда запасёмся куском.

Ни зернинки под снег. И под дождь – ни единой сенинки.

Ни косилок, ни жаток. Они только снились отцам.

А ведь крякали утки, звенели молочные кринки,

И готовилось пиво ко всем храмовым торжествам.

Никаких орденов. Ни похвал, ни речей, ни медалей.

Я и так был герой. Только дайте мне вожжи и кнут.

На рабочую силу в столицу заявок не слали.

Приезжала родня. Да и то – гамаки привезут.

Да ведь нам это к чести. А мне и подавно не худо:

Мать за плугом идёт – я, как воин, верхом на коне,

Мать с косою в лугу – я с граблями за нею повсюду,

Бабка щей принесёт, – я кричу уже: «Бабушка! Мне!»

И ласкали гостей. Ибо сами ласкаться любили.

И скажу не в упрёк, а всего только суть возлюбя:

В города не рвались. И за счёт государства не жили.

И у кур на смеху не бывали в дому у себя.

Сколько было сродников в округе,

Столько было праздников вокруг.

У двора позванивали дуги,

А с реки за стругом чалил струг.

Не хватало сил у красноборья

Нарожать малины и грибов:

Столько было всякого застолья!

Столько было всяких едоков!

Запрягал в коляску мой папаша

Своего любезного Серка.

Деревенская Россия наша

Не жалела хлеба-молока.

Незабвенны родственные встречи

У церквей, у рыночных рядов.

Хлебосолен был Иван Предтеча,

Густотравен праздничек Петров.

Исполать вам, прежние молодки,

Ты, мой дед, и вся твоя семья!

Исполать вам, сельские пролётки,

Что летели прямо до Кремля.

Испивались рюмочки – до капли,

А резные ковшики – вверх дном.

И, пожалуй, целые спектакли

Затевались тут же, за столом,

Затевались игры в шуры-муры,

И никто, пожалуй, не смекнул,

Что под красным небом Диктатуры

Скоро будет красный Барнаул;

Что по нас уже во все катушки

Загрустила красная Ухта,

Что, пожалуй, сам товарищ Пушкин

Не разжал бы там свои уста…

А пока что – взванивали дуги,

И с реки за стругом чалил струг.

Сколько было сродников в округе,

Столько было праздников вокруг.

Изба

Мой отец был столяр, а не пожил в тесовых прохладах,

И по звонким сеням погулять нам недолго пришлось,

Непробудным глушьём зарастали отцовские гряды,

И в дорожную пыль закатилась отцовская ось.

Это было в те дни, что приснятся и в славе грядущей.

Побросали мы всё – и, дай Боже, скорей наутёк.

Поскорее – туда, к подмосковным спасительным кущам,

Под казённую крышу, на твёрдый совхозный паёк!

Только там уж – увы! – не пеклись домовитые хлебы,

Ибо в тесном бараке была коммунальная печь.

И под сенью своей не справлялись домашние требы,

И под сенью своей не звучала семейная речь.

Разгуляйный шалман! Забулдыжное злое раздолье!

Даже кошки сбегали из наших каморок шальных.

И рыдал мой родитель за каждым угарным застольем,

Призывая на помощь забытых пенатов своих.

А совхозные боги входили во всём снаряженье:

В грозовых портупеях, в надраенных скрип-сапогах...

И родитель кружил вечерком по окрестным селеньям:

Приискать бы избёнку! Хотя бы на курьих соплях!

И сыскал наконец. Да при всей вот такой благодати:

Три окошечка в мир. И на левый бочок перекос.

Домовитая печь. А при ней – золотые полати.

А за правой стеной, через поле, – всё тот же совхоз.

И воспрянул папаша пред видом такого сюрприза:

Занимай свою должность, стругай под совхозным крылом,

А под вечер – домой, на свою деревенскую мызу:

Ковыряйся в навозе! Работай печным помелом!

И сказал: «Решено!» И наскрёб для покупки деньжонок.

А затем по рукам! И в конце – магарыч на двоих.

До свиданья, барак! Прощевай, коммунальный котёнок!

Принимай же, Изба, недостойных овечек своих.

Принимай же, Изба! Распахни свои древние прясла!

Приголубь же меня, пацана из тверских деревень!

И я сделаю всё, чтобы печка твоя не погасла,

Подновлю твои стены, украшу сиренью плетень.

И провеют над нами все наши московские зори,

Да и младость моя пробежит вся у вас на виду.

И протенькает птичка. И сядет вот здесь, на заборе.

Это муза моя прилетит в заповедном году.

И возьму я свирель – и сокроюсь в колосья ржаные.

Забушуют хлеба, загремят полевые столбы.

И воссветится Песня. И схлынут все мороки злые

С наболевшего сердца. И с нашей невинной судьбы.

Не алтари и не пророчества,

Не брага Звёздного Ковша –

Меня хранит от одиночества

Моя крестьянская душа.

И всеми стужами вселенскими

Не заглушить моих углей.

Горю дровами деревенскими,

Дышу от дедовских печей.

И суть моя такого качества –

За звёздный короб не дрожу.

И к пряслу сельского землячества

Пегаса крепче привяжу.

Тому ль святителю извозному

Служи, мой конь, по мере сил.

Из деревенской нашей роздыми

Ты никогда не выходил.

Не постесняйся, будь товарищем,

Люби оглобли и супонь.

И пусть про Вязьму и про Старицу

Опять звенит моя гармонь.

И снова сочными отавами

Дохнут поляны в сентябре.

И вновь за теми переправами

Запахнет гарью на заре.

И никакого там пророчества,

И никаких других святынь…

А если жить уж так расхочется –

Да примет отчая полынь!

Деревенька была небольшая, совсем

небольшая.

За полсотню дворов – на пригорке, поросшем

травой.

В два порядка дома. Дом родителей с самого

края.

Вот он смотрит на юг. Там овины и клин

полевой.

А за нами сараи в извечных метёлках пырея,

И в поленницах дров, и с помётом от кошек и

птах.

И под солнцем весенним сушились верёвки и

шлеи,

Хомуты и седёлки, и дровни при всех копылах.

А кругом – всё поля, да луга, да угодья лесные.

И хлеба колосились буквально – у самой избы,

И могу повторить, что родился я в сердце

России,

Это так пригодилось для всей моей грешной судьбы.

И в густейшем укропе тонули все наши

усадьбы,

И в пасхальных качелях звенели все наши

дворы.

А по свежим снегам проносились весёлые

свадьбы,

И пестрели на санках дерюжные наши ковры…

До чего же давно прошумели все эти

забавы!

И давно уже нет на земле деревеньки моей.

Там весною теперь зацветают покосные травы,

И в густом ивняке запевает в ночи соловей.

Но живут в моём сердце все те перезвоны

ржаные,

И луга, и стога, и задворки отцовской избы,

И могу повторить, что родился я в сердце

России,

Это так пригодилось для всей моей грешной судьбы.

ПЕСНЬ О ВЕЛИКОМ НЕРЕСТЕ

Августовские ночи! Августовские ночи!

Индевеющий злак!

Это было на Пижпе, в сосняковом урочье,

У подводных коряг.

Заворачивал с моря долгожданный ветрюга,

Забурунный, как дед.

Августовские ночи!.. У Студёного круга

Замирал полусвет.

И стучался к нам Полюс. И речонка, попятясь,

Вдруг пошла на отход.

И сказали вдруг люди: «Это наша удача.

Это сёмга идёт».

Августовские ночи! И сузём, и лешуга.

И земной полубред.

Это было на Пижме, у Полярного круга,

У застывших комет.

Заворачивал ветер. И гудели затворы

У Печорских ворот.

И заплюхалась Пижма. И сказали поморы:

«Это сёмга идёт»,

Заработали вёсла, изготовились руки,

Замахнув гарпуны.

И всю ночь раздавались бесподобные стуки

Из речной глубины.

И земля колотилась, как в начале творенья,

Закипала вода.

Это семужьи орды, разрывая коренья,

Пробивались сюда.

А над миром сияли полуночные горы

В полуночном венце.

Это было в Начале, у истоков Гоморры,

Это будет в Конце.

И созвездья, как нерест, заполняли все своды

У неведомых шхун.

И летел уже Месяц в закипевшие воды –

Изострённый гарпун.

Песня

Ничего мне не надо от жизни моей –

Только б видеть тебя,

Только б видеть тебя да коснуться рукой

До плеча твоего.

Чтобы ты простучала по звонким мосткам

И вбежала ко мне,

И запахло бы снова зелёной травой

От сапожек твоих.

И пускай там всю ночку поют соловьи

И скрипит коростель,

И под лунным сияньем воркует река

И блестит серебром.

Ничего мне не надо от жизни моей –

Только б видеть тебя,

Только б видеть тебя да коснуться рукой

До плеча твоего.

Стихи о борьбе с религией

Раз приходит отец – вечерком, с трудового ристанья,

Покрутил моё ухо и чуть посвистал «Ермака».

«Ты слыхал, удалец? Получил я сегодня заданье –

Завтра храм разгружать. Пресвятых раскулачим слегка».

«А что будет потом?» – «А потом-то кратки уже сборы:

С полутонны взрывчатки – и вихорь к седьмым небесам.

Заходи-ка вот завтра. Заглянешь там в Божьи каморы.

Покопаешься в книгах. Сварганю что-либо и сам».

А во мне уже юность звенела во все сухожилья

И взывала к созвездьям и к вечным скрижалям земли.

А за полем вечерним, расправив закатные крылья,

Византийское чудо сияло в багряной пыли.

Я любил эти главы, взлетавшие к высям безвестным,

И воскресные звоны, и свист неуёмных стрижей.

Этот дедовский храм, украшавший всю нашу окрестность

И всю нашу юдоль освящавший короной своей!

Пусть не чтил я святых и, на церковь взглянув, не крестился,

Но, когда с колокольни звала голосистая медь,

Заходил я в притвор, и смиренно в дверях становился,

И смотрел в глубину, погружённую в сумрак на треть.

Замирала душа, и дрожало свечное мерцанье,

А гремящие хоры свергали волну за волной.

И всё чудилось мне, что ступил я в предел Мирозданья

И что вечность сама возжигала огни предо мной.

Нет, не с Богом я был и не в храме стоял деревенском,

И душа замирала совсем под другим вольтажом.

Эти вещие гимны, летящие к высям вселенским!

Это бедное сердце, омытое лучшим дождём!..

И пришёл я туда – посмотреть на иную заботу!

Не могу и теперь позабыть той печальной страды, –

Как отцовские руки срывали со стен позолоту,

Как отцовский топор оставлял на иконах следы.

Изломали алтарь, искрошили паркетные плиты,

И горчайшая пыль закрывала все окна кругом.

И стояли у стен наши скорбные тётки Улиты,

Утирая слезу бумазейным своим лоскутком.

А потом я смотрел, как дрожали отцовские руки,

Как напарник его молчаливо заглатывал снедь…

Ничего я не взял, ни единой припрятанной штуки,

И смотрел по верхам, чтобы людям в глаза не смотреть.

Я любил эти своды, взлетавшие к высям безвестным,

И воскресные хоры, и гулы со всех ступеней…

Этот дедовский храм, возведённый строителем местным

И по грошику собранный в долах Отчизны моей!

И смотрел я туда, где сновало стрижиное племя,

Залетая под купол, цепляясь за каждый карниз.

И не знал я тогда, что запало горчайшее семя

В это сердце моё, что грустило у сваленных риз.

И промчатся года, и развеется сумрак незнанья,

И припомнится всё – этот храм, и топор, и стрижи, –

И про эти вот стены сложу я вот это сказанье

И высокую Песнь, что споётся у этой межи.

Пусть послухает внук – и на деда не смотрит столь криво:

Хоть и робок бывал, а любил всё же правду старик!..

Ты прости меня, Боже, за поздние эти порывы

И за этот мой горестный крик.

Песня казачьей дивизии 1943 года

Немцу ль щупать наших окуней в затоне?

Аль нам, хлопцы, тесаки не по ладони?

Али слабы д-наши кони вороные?

Тесно ль в полюшке на волюшке в России?

Нет, пока д-ещё мы в драке не зеваки,

А в том поле много воли д-нам, казаки!

Гайда, хлопцы! По коням – на те курганы!

Да прихватим-ка сармацкие арканы!

Подъезжают казаки,

Ой, ко батьке кó Дону.

Волгой мыты сапоги,

Рекошетой глоданы.

К бережку да к бережку

Развернись, чубатые!..

Пистолеты на боку,

С Паулюса снятые.

Пистолеты на боку –

С разрывной приправою.

Батьке Дону-казаку

Кланяемся славою!

Батька Дон басит: –А ну

Сотенка линейная!

Срок добыть и на Дону

Сабельку трофейную.

Р-рысью!

Поменьше снисхожденья, командор!

Зачем щадить мою холопью шкуру?

Тебе вручают плётку и топор

Не кто-нибудь, а мастера культуры.

Жрецы искусства, истины жрецы –

Они цветы и честь твоей кареты.

А мой удел – священный долг овцы

Всегда идти владыкам на котлеты.

Не унывай, не хмурься, президент,

Поскольку мудрость всех владык – в кинжале.

И на кинжал божественный патент

Тебе дают служители морали.

Творцы высоких гимнов и поэм –

Они и тут вскочили на запятки.

Ах, не скупись, подбрасывай им всем

Послаще кукурузные початки.

И не стыдись, не кайся, командор,

Что разодрал мою холопью шкуру.

Тебе вручают плётку и топор

Не кто-нибудь, а мастера культуры.

Ты прости меня, дед…

Ты прости меня, дед, что пою – не кую,

Что пою – не кую ни кольчуг, ни мечей.

Скоро я искуплю эту немощь свою,

Ибо чую – стою перед смертью своей…

Ты прости меня, дед.

Проклинаю себя, что не смог умереть,

Что не смог умереть за Отчизну свою.

Был я молод, здоров, а решил постареть

За игрой этих струн – и не сгинул в бою.

Проклинаю себя.

Что же делать мне, внук, если ты не живёшь,

Если ты не живёшь, а смердишь на корню?

За постыдную жвачку ты честь отдаёшь,

А страну отдаёшь на раздел воронью.

Что же делать мне, внук?

Среди лихой всемирной склоки,

Среди пожаров и смертей

Все реки наши и потоки

Для нас всё ближе и святей,

И каждый цвет, и прозябанье,

И солнца вешнего набат...

Земля моя! Мое сказанье!

Мой неизбывный Вертоград!

Но как страшны твои дороги

Среди людских кровавых смут!

Какие дьявольские роги

Из каждой пропасти ревут!

И рвутся взрывы огневые,

Живую плоть твою губя.

И не хотят сыны мирские

Прожить достойными тебя.

И кто решит: какую участь

Готовит нам железный хай?

И я молю твою живучесть

И вновь кричу: не иссякай!

Увы! Не древние Титаны

Из бездны дыбом поднялись,

А племена твои и страны

В звериной ярости сплелись.

И расщепляются стихии,

И рвутся тверди под Ядром.

И снова ты, моя Россия,

Встаёшь смирительным щитом.

Прости, великая Отчизна!

Не утомлю тебя хвалой.

Но не справляй последней тризны

Над этим прахом и золой.

Не допусти такого срока!

Да сгинет в прорву сатана!

И подвиг святости высокой

Зачтут Иные времена.

И повторят твоё названье

И всякий зверь, и всякий гад...

Земля моя! Мое сказанье!

Мой неизбывный Вертоград!

А жизнь прошла. Закончены ристанья.

Исправим печь. И встретим холода.

И только смутный гул воспоминанья

Проходит вдруг по жилам иногда.

Он пронесётся там, как в шахтах воды,

Промчится гул – и снова забытьё.

И перед древним сумраком природы

Горит свеча – окошечко моё.

Погулял с котомочкой немного,
Подремал в лесу у шалаша.
А теперь в последнюю дорогу
Дай нам бог собраться не спеша.

Дай нам бог последнего смиренья –
Всё как есть оплакать и простить,
За дворами отчего селенья
Свой последний цветик посадить.

Ни вражды, ни горечи, ни страха.
Припадём к заветному пеньку –
И под солью дедовского праха
Превратимся в щебень и муку.

Засмеялась калина, краснея счастливо,

Заплела меня в зелень косы.

И надела калина мне перстень красивый

В заревых самоцветах росы.

Точно совы, кругом, с голубой поволокой,

Трепыхались зарницы в лугу.

Вот о чём-то правдивом, простом и широком

Заиграл гармонист на кругу.

Но казалось − по скатам самим откровеньем

Замерцали пруды и стога.

Но казалось − девичья слеза от волненья

Синей каплей сбегает с листка.

И шептала калина: «Возьми без остатка

Все созревшие гроздья мои!»

И смеялись мы с нею, и верили сладко

В нераздельную душу земли.