Русская поэзия | Евгений Артюхов

Евгений Артюхов

 
 
АРТЮХОВ Евгений Анатольевич (псевдоним Евгений Рябинин) родился в 1950 году в городе Реутово Московской области. Окончил Саратовское высшее военное командное училище МВД СССР и Литературный институт имени А.М. Горького. Работает в журнале «На боевом посту». Поэтические сборники: «Жавороночий ключ» (1982), «Дыхание строя» (1985), «Доля» (1997), «Все как есть» (2000), «В неопознанной шкуре» (2012) и другие. Лауреат литературной премии имени К. Симонова. Живёт в Москве.
 

  "Навалились сумерки до срока..."
"Потрескалась эмаль на орденах..."
Реквием по АПЛ «Курск»
"Широко по приморскому маю..."
"Не нужны мы ни чёрту, ни Богу..."
12 июня
"Это чудо создал не Господь..."
"Нет дома, где родился..."
Солдат Победы
"Сквозь перекрестие прицела..."
Риторическое
"Есть вожди на радость..."
"Приехал брат мой из села..."
"Товарищ мой идёт походкой деревянной..."
"Я красил дом: облезшее крыльцо..."
"Помыкался по свету..."
"Никого на улице Гурьянова..."
Брестская баллада
Баллада о солдатском имени
Крым. 2014 год.
 

* * *

Навалились сумерки до срока,

а как будто не было тепла.

На хвосте болтливая сорока

в дальний ельник лето унесла.

-

И пошли от мала до велика

с кузовками в дальние места,

вызревшую крупную бруснику

доят из-под каждого листа.

-

Наберу и я своё лукошко –

от хвороб и всяческих невзгод.

Ягода горчит ещё немножко,

ягода кислит ещё немножко, –

благо, что не связывает рот: 

-

 – Ой, брусника, красный пламень,

милки нет – на сердце камень.

-

– По лесам, где лето вянет,

ходит милка и не взглянет.

-

– Ноет сердце – вот досада.

Не люби, кого не надо.





   * * *

Потрескалась эмаль на орденах,

поизносились траурные платья,

но та война ещё в людских сердцах

не облеклась в абстрактные понятья.

И слушать никогда не надоест

о выпавшей народу горькой доле:

в рассказах о войне нет общих мест –

лишь братские места у этой боли.





Реквием по АПЛ «Курск»

-

На стометровой глубине

лежал немой укор стране.

Там с тайной думою о чуде

в чаду и ледяной воде

противились своей беде

в живых оставшиеся люди.

-

Как жаль, что не хватило рук,

чтоб аварийный сдвинуть люк,

но ещё большая досада –

что Родины слаба рука

и ей не то что моряка,

себя не вызволить из ада.

-

А что в осадке?

Донный ил,

разводы следственных чернил,

звезда Героя командиру,

жильё заплаканной вдове,

кресты посмертные братве

и сказки западному миру.





* * *

Широко по приморскому маю
разгулялся сырой ветерок.
Остаёшься, а я уезжаю
и прощальное слово – не впрок.

Слишком много на свете печали,
одиноко надеждам вдали.
Знать, об этом и чайки кричали,
только мы их понять не могли.

Ослепляющее солнце над нами,

ледяная вода – горяча.

Я песок собираю губами

с твоего золотого плеча.

-

Что искать нам у жизни участья

от прощания на волоске?

Незаконное, краткое счастье

будем строить на этом песке.

-

Не пугайся его,

не пугайся,

если встретиться с ним довелось.

Ошибайся, душа,

ушибайся,

улыбайся и смейся

до слёз!





  * * *


Не нужны мы ни чёрту, ни Богу,

и чем дальше, тем это ясней.

Оттого и гляжу на дорогу,

как собравший манатки еврей.


Может, взять да махнуть, в самом деле,

прочь от вечных разборок и бурь –

ведь глаза бы мои не глядели

на родную российскую дурь.


Раскручу запылившийся глобус.

Прошепчу: «До свиданья, Москва…»

И примчит меня чинный автобус

прямиком в Шереметьево-2.


Стюардесса проверит билеты,

оживёт маячок на крыле…

Но окажется, что, кроме этой,

нет земли для меня на Земле.


Путь на север заступят деревья,

и, как мама, взойдёт на порог

горевая тверская деревня:

«Ты почто нас бросаешь, сынок?»


Я склонюсь с этой думою тяжкой,

я на юг погляжу.

Сквозь туман

мне с Тамани прадедовой шашкой

пригрозит Артюховский курган.


И порву я заморскую визу,

снова баксы сменю на рубли,

жизни прежней поблекшую ризу

отряхну от золы и пыли.


Позабуду про сладкие бредни,

нахлобучу ушанку на лоб

и пойду занимать свой последний,

свой кровавый российский окоп.





12 июня

-

По спине мурашки – вроде не зима.

Это время с горки катится моё.

Зазубрил со школы – «горе от ума», –

до сих пор вкушаю сладкое враньё.

-

Где страна родная? Где родимый дом?

Как в нём поживает старенькая мать?

Зазубрил со школы – «не понять умом»,

а теперь пытаюсь без ума понять.

-

Не один пытаюсь: всяк наморщит лоб,

слёзы проливая у родных могил.

А в России – праздник отделенья от...

Это нам кремлёвский квасик сочинил.

-

Там Иван Великий в богатырский рост.

Знамо, с колокольни всякому видней

ящерицы танец, потерявшей хвост,

пляску под лопатой дождевых червей...





     * * *

Это чудо создал не Господь.

Не поймёшь – полузверь, полуптица? –

под юпитеры выставив плоть,

голосит на подмостках певица.

-

А в ответ у неё за спиной

жжёт и жарит подпевка – до дрожи.

Только ритм – не людской, не земной –

выгибает тела и корёжит.

-

Нету силы глядеть до конца

и людское искать в этом сраме…

Эка воют пустые сердца,

словно ветры в разрушенном храме.





    * * *

Нет дома, где родился,

нет школы, где учился,

нет роты, где служил,

страны, в которой жил.

-

Лишь холм от церкви с краю,

где спят отец и мать,

ещё мне помогает 

себя не потерять.





СОЛДАТ ПОБЕДЫ

…И памятники сходят с пьедестала
    Е. Винокуров

Лет пятьдесят или поболе, 
в какой-то юбилейный год 
воздвигнут по народной воле 
солдат.
А где теперь народ? 

И вот спустился с пьедестала 
герой гвардейского полка: 
неужто слава отсияла, 
которой прочили века?

Громоздким стукотя металлом, 
прошёлся вымершим селом 
и никого не увидал он 
ни за столом, ни под столом.
Чем в землю вглядывался строже, 
землистей делалось чело, 
окалина ползла по коже, 
глаза посверкивали зло.

Чугунно грохотало сердце 
в просторе брошенных полей: 
затем ли гнал отсюда немца 
он, крови не щадя своей?

Ну как могли заглохнуть дали, 
перетерпевшие бои? 
Неужто землю добивали 
свои? 
А где теперь свои?..




* * *

Сквозь перекрестие прицела
душа на волю поглядела,
а воля вольная в крови.
Идут сраженья под Донецком,
и, будто бы в кольце немецком,
рыдают ближние твои.
Идут сраженья под Луганском,
где тоже завоняло Гансом,
зашевелившимся в гробу.
И всё долбят, и всё корёжат
тот камень, что в веках положен
под нашу общую судьбу.
И, как обрыдлая реклама,
везде свой нос суёт Обама
с кутком оуновских щенят.
И я на возраст свой в обиде
за то, что в ротной пирамиде
мой истомился автомат.





РИТОРИЧЕСКОЕ

Народ слепой, а власть глухая.
Но в целом – пара неплохая.




* * *

Есть вожди на радость,
есть – на горе,
от того-то и гнетёт тоска.
Моисей провёл народ сквозь море.
Нас прогнали сквозь бассейн «Москва».




* * *

Приехал брат мой из села,
пожил и загрустил.
Сказал, что ждут его дела,
довольно, погостил.

Сказал, пора стелить в хлеву,
латать крыльцо и клеть.
Сказал, что высоко живу –
земли не разглядеть.




    * * *

Товарищ мой идёт походкой деревянной,
цветёт на голове заношенный берет.
Он – ветеран войны,
 войны довольно странной:
что на слуху у всех,
    а будто бы и нет.

Я знаю наизусть рассказ его печальный:
как разметал фугас у Грозного «КАМАЗ»;
как рот он затыкал подушкой госпитальной,
чтоб не пугать сестёр, почуяв судный час;

Как складывал хирург его по сантиметру,
выплёвывала сталь измученная плоть,
был подвигу сродни любой поход до ветра...
Супец не расплескать... стакан не расколоть...

Пусть многословен он, я наберусь терпенья,
уж коль своих сынов не слушает страна.
До них ли ей, когда в «болотных испареньях»
почти что не видна чеченская война.

А он её простил за нрав непостоянный,
простил бы и за кровь таких же простофиль,
да только что ни ночь киномеханик пьяный
гоняет вместо сна один и тот же фильм.

В нём дом родной зажат Кавказскими хребтами,
и дымом и огнём накрыты блок-посты…
Он памятью своей всю ночь бредёт с цветами,
а там, куда ни глянь, – кресты, кресты, кресты.




* * *

Я красил дом: облезшее крыльцо, 
косую шелушащуюся раму 
и видел то умершего лицо, 
то выросшего детскую панаму. 

Угасший свет полузабытых дней 
и нервный скрип рассохшихся ступеней 
отыскивали в памяти моей 
следы незаживающих мгновений. 

Всё, что ушло, утихло, улеглось, 
с годами потеряло очертанья, 
под кистью оживая, растеклось 
горчаще-сладкой болью обожанья. 

И тёмные отжившие слои 
всё зримее являли, проступая, 
мальчишечьи мечтания мои 
в цветах коммунистического рая. 

Не дом я перекрашивал, но мир, 
не изменяя ничего по сути, 
непросто находя ориентир, 
чтоб уцелеть в безверии и смуте; 
ещё не понимая до конца, 
как просто стать сегодня блудным сыном, 
по следу крови деда и отца 
слегка пройдясь копеечным кармином.




  * * * 

Помыкался по свету,
не за горой черёд,
когда уже к ответу
Всевышний призовёт.
Нигде не отличился
и не на что пенять.
Полжизни жить учился,
полжизни – умирать.




* * *

Никого на улице Гурьянова
мне не встретить, кроме ветра пьяного –
гасит он свечные огоньки.
Потому что до сих пор не верится,
что с Москвой-столицей силой меряться
взяли и пришли боевики.
Дескать, фээсбэшники прохлопали,
и они негаданно притопали
убивать и рушить всё подряд.
Будто мы не знали и не видели,
что за вдохновенные воители
Грозный превращали в Сталинград.
Их сердца пустые и холодные
греют недра углеводородные,
остальные – не идёт в расчёт.
Это у тебя подъезд минирован,
а у этих – «мерседес» бронирован
и ОМОН хоромы стережёт.
Потому на улице Гурьянова
свечи жгутся заново и заново,
крест, как на погосте, занял пост.
Но зияет чёрная прогалина
и доносит бормотанье Каина
пьяный ветер.
Видимо, Норд-ост.




БРЕСТСКАЯ БАЛЛАДА

Памяти красноармейца Фёдора Рябова

Ему бы осенью домой, 
где мать и где Она – 
его надежды молодой 
невеста ли? жена?
Да самый длинный день в году 
явился на беду.

Из сопредельной стороны 
нагрянула война, 
и побежала в глубь страны 
ударная волна.
Всей тяжести солдатский крест 
взвалил на плечи Брест.

Он рассказать бы мог про ад, 
запытанный в аду, 
где души юные висят,
как яблоки в саду, 
где плавится кирпич в огне 
на крепостной стене.

Но остывают те места 
под мраморной корой, 
молчат солдатские уста, 
забитые золой, 
да в инвентарных номерах 
пестрит музейный прах.

Пусть в оказёненной  тиши 
дошла до наших дней 
та крепость – крепостью души 
над крошевом каменей, 
замесом мёртвых и живых 
людей сороковых.

И эта скрепа всякий раз 
влечёт меня туда, 
где выставлена напоказ 
народная беда – 
в пробитых касках, в орденах 
за совесть и за страх.

Там среди множества примет 
всегда ищу одну – 
простой мальчишеский портрет, 
оправленный в войну.
… Ему бы осенью домой, 
а он – в земле сырой.

Не дождалась солдата мать, 
не дождалась Она, 
которую хотел назвать – 
невеста ли? жена?
Но через долгие года 
Она пришла сюда.

Нашла любимое лицо, 
сама как лунь бела, 
и обручальное кольцо 
слезою обожгла.
Так на музейное сукно 
положено оно.

И отмечает каждый взгляд 
кружочек золотой 
с никчёмным званьем – экспонат, 
с высокой чистотой, 
как в мёртвом море островок – 
живой любви залог.

Его мерцающим огнём 
мы все озарены.
В него надеждою живём – 
да вынесет из тьмы! – 
твой круг спасательный и мой 
над бездной мировой.




БАЛЛАДА О СОЛДАТСКОМ ИМЕНИ

Шёл 42-й год. Мы отступали к Сталинграду. 
Где-то недалеко от Северного Донца проходили через хутор. 
По обочинам молчаливо стояли старики да бабы с ребятишками. 
Вдруг молодая бойкая казачка подлетела к нашему комбату и, заголяя подол, крикнула: «Драпаешь, гад?! А это немцу оставляешь?!» 
И тогда он, воевавший с первых дней войны, выхватил пистолет и выстрелил себе в висок.
Из воспоминаний Героя Советского Союза 
Владимира Ивановича Сентюрина

Пришёл солдат.
Детишки  в доме, 
но почему-то нет жены.
Взглянул внимательней. 
И кроме
своих
заметил… след войны.

Глазёнки синие горели, 
пушился рыжеватый чуб.
– Ты чей? – 
ещё не сняв шинели, 
спросил.
Хотя вопрос и глуп.
Так, 
от растерянности больше.
Понятно – 
новый твой сынок.
Ведь там, 
в Германии и Польше, 
ты тоже женщинам помог.

Сел, закурил.
– А где ж мамаша? 
Малыш молчал. 
Ответил брат: 
– Ушла к соседям мамка наша. 
А он – ни в чём не виноват… 
– Давно? 
– С утра.
– А что сказала?
– Что ты вернёшься и прибьёшь…
Солдат вздохнул, 
взглянул устало, 
достал складной походный нож.
Нарезал хлебца, 
следом – сала, 
отпил из фляжки, погодя.
– А как зовут?
– Она сказала,
что с этим подождём тебя…

Глазёнки синие горели, 
пушился рыжеватый чуб.
У нежеланной колыбели 
сидел солдат.
Войне капут.
Капут, капут, беде треклятой, 
испепеляющей сердца!

В помин загибшего комбата 
он порешил назвать мальца.




КРЫМ. 2014 ГОД.

Когда в разорванных сетях 
исчезнет электричество 
и, в топку возвратясь, огонь 
«Каховку» запоёт, 
всем телом вздрогнет паровоз, 
и ржавое величество 
на всех парах и всех дымах 
покатится на фронт.

В разбитом пулею стекле 
оскалится Евразия, 
пошлёт свой пламенный привет 
«максим» на Сиваше.
Ввысь поплывёт трёхцветный флаг – 
такая вот оказия – 
и станет радостно глазам, 
но тягостно душе.

Не блудным сыном смотрит Крым, 
вернувшийся в Отечество.
Надеждами на лучший день 
мечты утомлены.
А я предательски молчу.
Мне и ответить нечего.
Всплывают чёрные дела 
из чёрной глубины.

Вон над волною Бела Кун 
вальсирует с Землячкою.
Охоча парочка до зверств: 
куда ни погляди – 
белогвардейские полки, 
измученные качкою, 
стоят на дне с дырой в башке 
и камнем на груди.

А там, где пенные валы 
свиваются верёвками, 
мерцает горный серпантин 
в невысохших слезах 
крушит Гиреевво гнездо 
восточными издёвками 
налётчик, вышедший в вожди, 
в суворовских чинах.

Я вижу снова древний Крым 
с его осанкой царственной 
каким запомнил с юных лет 
и позабыть не мог, 
хотя свиная голова 
с зажатой в пасти дарственной 
прохрумкала мои права  
на райский уголок.

Так горько, что не передать.
Сознанью воспалённому 
без поллитровки не понять, 
и … ни в одном глазу.
Хлебнуть бы здешнего винца, 
хотя бы некреплёного, 
но дурью меченный генсек, 
как тля, пожрал лозу….

А паровоз летит вперёд.
И верится – не верится, 
обитель русских моряков 
приветствует «максим»…
Ещё не ясно, милый Крым,  
чего со мной натерпишься.
Но ты устал от слов пустых.
И я – не верю им.